Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Перед зачтением приговора я вошел в совещательную комнату, где «решалось» его дело. Вместе с судьей и заседателями там сидел прокурор!

— Это нарушение закона, — заметил я.

Они смотрели на меня молча.

— На каком основании вы требуете такой срок? Его письма не дошли до адресатов. И что в письмах? Ничего!

Я вышел.

Началось чтение приговора.

—.. приговаривается к…

Мать Паруйра упала.

Натренированная публика не шелохнулась, судья замолк, охрана схватила Айрикяна, гебисты и прокурор бросились к матери, стали разжимать ей сжатый рот, употребляя столовый нож, и, поломав пять зубов, в этих действиях преуспели.

— …приговаривается к семи годам исправительно-трудовой колонии строгого режима… трем годам ссылки.

Вечером мы приехали к Айрикянам. Мать лежала на постели со счастливым заплаканным лицом. Ее сын не погибнет.

Пока мы были в Ереване, КГБ исполнял захватывающие пируэты. То, что черные «Волги», набитые армянскими чекистами, следовали не по пятам, а рядом — мы по асфальту, а они сбоку по мостовой, — это было тривиально. Что они сидели в зале, когда я делал научный доклад в физическом институте, а затем дежурили под дверью кабинета, когда мы с моим старым другом Гариком обсуждали нашу общую научную статью, — это уж вовсе тривиально. Не тривиально было, что они перекрыли всю телефонную связь между Москвой и Ереваном, когда обнаружили, какую неприятную информацию передавала в Москву Татьяна Ходорович. «Связь с Москвой неисправна», — отвечали целый день телефонные операторы.

Я бы не поверил, что КГБ способен принимать столь простые, дорогие и эффективные решения, если бы не аналогичный случай с Таней Плющ (Житниковой), которая пыталась провезти из Киева в Москву особо шокирующую информацию об издевательствах над ее мужем Леонидом в СПБ, специальной психиатрической «больнице». На железнодорожном вокзале билетов на Москву не было. Тане показалось это подозрительным, и она прошлась по всем кассам, опрашивая кассирш. И одна наконец призналась: «Есть, есть билеты! Но нам их только что запретили продавать». Таня кинулась на автобусную станцию. Билеты имелись, но на первой же остановке украинские гебисты сняли ее с автобуса и вернули в Киев.

Но какой же смысл — перекрывать информацию на время, зная, что она все равно просочится позже?

А на всякий случай. Запоздалая информация не столь опасна. И потом, может, завтра мы, КГБ, арестуем носителя информации, вот и не просочится.

Почему же не арестовали сразу?

А потому, что раньше не арестовывали. Вам смешно? Нам нет. Видите, новое дело еще только начато, не очень толстое. А обещает быть толстым. Нам нужны большие дела. Большое дело — больше по службе продвижение. Так что подождем.

Хотя диссиденты были все едины в борьбе с режимом, у нас не было согласия в том, «что делать?». Никто из моих близких друзей не верил, как я, что политические реформы в этой стране могли бы начаться сверху под нашим давлением. Несомненно, что и Горбачев такой точки зрения тогда не разделял.

10 декабря 1975 года, в Международный день прав человека, я распространил мое обращение к режиму, в котором настаивал, что обладая неограниченным репрессивным аппаратом, власть могла бы без всякой боязни начать сверху проведение минимума реформ, в которых так нуждается страна. Я перечислил: всеобщая политическая амнистия, свобода передвижения граждан за границу, обратно и внутри страны, возможность независимых издательств, создание законодательства о забастовках. Именно этот последний пункт был неприемлем для моих друзей. Так, Валентин Турчин и Андрей Сахаров указывали, что забастовки способны разрушить экономику. Я был согласен, но принимал во внимание, что у рабочих нет иного оружия для улучшения своей жизни. Поэтому забастовки, как я считал и считаю, есть нормальное явление здорового общества.

В конце декабря Сергей Ковалев, один из самых уважаемых диссидентов, был арестован…

Потом, в лагере, я буду вспоминать 1975 как мой последний счастливый и спокойный год. Дети были здоровы и часто заходили в гости. Я закончил три физических статьи, две из которых мои соавторы смогли опубликовать в советских журналах (третья застряла у Макарова-Землянского со товарищи). Институт философии, не спросив КГБ, отправил мою первую статью по волновой логике на международную конференцию по методологии, логике, и философии науки в Канаде, и она была опубликована там в материалах конференции. У меня был стабильный режим работы. Время было поделено поровну на науку, частное репетиторство и права человека. Меня не обыскивали, не допрашивали, не арестовывали. И вокруг — все еще десять топтунов. Черные «Волги» с четырьмя чекистами, шофер пятый, еще не дежурили круглосуточно под нашими окнами. Это начнется на следующий год — постоянно работающие моторы, визг тормозов, крики переговорников — круглые сутки, семь дней в неделю. Топтуны гуляли туда, сюда, поперек и обратно по микрорайону. Ирина подходила, тыкала пальцем в живот, говорила: «Скажите вашему начальнику, чтобы вас заменили!» Агент молча уходил и больше не появлялся. Его действительно заменяли другим, но у всех у них печати на лбу, и Ирина подходила к другому, снова говорила: «Мы вас узнали». И этот тоже исчезал. Вполне возможно, что весь юридический факультет университета прошел у нас производственную практику.

Но все-таки они еще не сопровождали нас в лес, в наши обычные воскресные прогулки за город, не сопровождали даже летом, даже когда мы посещали Брыксиных (и довольно часто) на их даче. Неутомимый Иван Емельянович постоянно улучшал что-нибудь вокруг дома, я помогал ему немножко. Пройдет еще полтора года и мы расстанемся навсегда: меня зимой арестует КГБ, а его летом убьют по дороге с дачи на станцию, и убийц не разыщут… Но в этом 1975 все было тихо и мирно для нас обоих. И от Ани КГБ отстал.

А предыдущей осенью они вызывали ее на Кузнецкий, 24, в один из их домов. Разговор шел о ее путешествии вместе с отцом и Солженицыным к брату Ивана Емельяновича в тамбовскую деревню. Солженицын хотел записать народный говор. Братова семья обрадовалась гостям необычайно и Солженицына не испугалась. Самогон ставился на стол не то что каждый день, а каждый час. Ане с отцом приходилось пить за троих: Солженицын не пил. Так что Аня не могла решительно ничего вспомнить об этой поездке, забыла даже имена.

— Нам все известно о ваших отношениях с Солженицыным, — сказал тогда чекист. — Фотографии показать?

Он полез в стол, глядя на нее рачьими глазами. Медленно открыл ящик и стал вытаскивать. Вытащил — белый лист. Перевернул — опять бело.

— Слушайте! Хотите поехать за границу?

Через несколько дней ей опять позвонили, приглашая снова на Кузнецкий, 24.