Дмитрий Струков - Столыпин. На пути к великой России

«Мысль об отставке иногда меня посещает, – говорил Столыпин П.А. Тверскому, – но у нее всегда настороже есть могучий противовес… Если я уйду, меня может сменить только кто-нибудь вроде Дурново или Стишинского. Я глубоко убежден, что и для правительства, и для общества такая перемена будет вредна. Она может остановить начинающееся успокоение умов, задержать переход к нормальному положению, может даже вызвать Бог знает что»[465].

Однако крест самодержца неизмеримо тяжелее креста губернатора или министра. Царское служение в своем идеальном воплощении есть личная бессрочная жертва Богу и народу. Оно не ограничивается рамками рабочего времени, не измеряется степенью деловой одаренности коронованной особы. Воспитывая наследника, общаясь с народом, молясь за Россию, царь решает государственные задачи не менее важные, чем непосредственное управление державой. В каждом его поступке, в каждом произнесенном слове, даже случайно брошенном взгляде, независимо от его собственного внутреннего настроения и внешних обстоятельств, подданные должны видеть величие, мудрость, милосердие настоящего царя. «Нет выше… нет труднее на земле Царской власти, – говорил митрополит Московский Сергий Николаю II в день его коронации, – нет бремени тяжелее Царского служения»[466].

В начале ХХ столетия русская государственность переживала структурный кризис. По признанию самого Николая II, малейшее неосторожное движение в управлении могло вызвать катастрофические последствия. Ситуация еще больше обострилась с приходом революции. В 1905-м и в последующем за ним 1906 г. возникла опасность полной потери государственного управления. «Я помню, – писал Н.Н. Львов, – мне говорил Столыпин, что в Саратове жандармский полковник при одном известии о министерстве Милюкова выпустил из тюрьмы всех политических заключенных, в другом городе губернатор сам явился с повинной на какой-то митинг рабочих и отменил свое распоряжение. Начальственные лица оказывались больными, лишь бы избежать ответственности за свои действия»[467].

«Вся страна сошла с рельсов, – признавался впоследствии Столыпин Тверскому. – Ведь всего год тому назад в большей части провинций не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одной Москве и Одессе считаются десятками, может быть, сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности! Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском и Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне “товарищей”, или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки»[468].

Еще в Саратовской губернии Столыпин показал удивительную способность проходить меж огней, не допуская большого кровопролития. Назначив саратовского губернатора силовым министром, царь рассчитывал таким же образом умиротворить всю Россию. В условиях едва отгремевшей революционной грозы 1905 г., непрестанных «петушиных боев» думских фракций и шквала индивидуального террора осуществление политики социального примирения было равносильно хождению по лезвию бритвы. Но иного исхода царь и Столыпин как христиане принять не могли: усмирение иступленной России исключительно силовыми мерами неминуемо привело бы страну к кровавой бойне и в конечном итоге – к новой революции.

«Милая мама, – писал государь матери в октябре 1905 г., – сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!.. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы потоков крови и, в конце концов, привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться»[469]. В итоге ради внутреннего мира государь решает передать часть своей власти народному представительству и 17 октября 1905 г. издает Манифест о даровании свобод.

Для Николая II подписание этого документа было «страшным решением»[470], глубоким душевным потрясением. Приходилось выбирать между большим и малым злом. С одной стороны, появление выборной законодательной власти в лице Государственной думы создавало опасность десакрализации государства, с другой – сохранение самодержавия военными средствами втягивало народ в братоубийственную войну. Последнее означало уже не удаление от Бога, а полное отпадение от Него.

Правящая элита – от великого князя Николая Николаевича до графа Витте – не отставляла государю иного выбора. Подписав Манифест от 17 октября, Николай II сетовал: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и, в конце концов, случилось неизбежное»[471]. Позже Николай II запишет в дневнике: «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию»[472].

Первоначально П.А. Столыпин, подобно многим другим администраторам, настороженно отнесся к Манифесту о даровании свобод[473]. Однако последующие исторические события помогли Столыпину целиком и полностью принять позицию государя. Шесть лет спустя, когда свиток свобод будет полностью развернут, Столыпин резко отвергнет ревизию положений царского манифеста. На записке Л. Тихомирова с предложением превратить Думу из законодательной палаты в совещательную 9 июля 1911 г. он сделает следующую пометку: «Все эти прекрасные теоретические рассуждения на практике оказались бы злостной провокацией и началом новой революции»[474].

Соглашаясь на создание независимого законодательного органа страны, государь надеялся, что религиозные, национальные начала окажутся сильнее беспочвенных политических идей.

«Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным Советом и Государственной Думой, – говорил Николай II народным избранникам в день открытия I Государственной думы, – и да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика земли Русской, днем возрождения ее лучших сил. Приступите с благоговением к работе и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам»[475].