Никлас Бурлак - Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945

— С нами ты сейчас в атаку не пойдешь! Останешься здесь. И будешь ждать, пока мы вернемся назад. И прошу тебя: что бы со мной ни случилось, помни, — люблю я тебя больше собственной жизни!

— А я прошу тебя помнить, что иду в атаку с тобой, мой дорогой Николасик!

— Нет! — Да!

— Не возьму!

— А я спрашивать не стану!

— Не возьму ! — повторил я и запрыгнул в свой танк, коснулся носком левой ноги плеча Ивана Чуева, и танк, вздрогнув, рванул вперед.

Из-за горизонта поднимался огромный красный диск восходящего солнца, а со стороны Бобруйска в нашу сторону двигалась казавшаяся издалека скопищем муравьев туча фрицев с танками, самоходками и грузовиками с пушками на прицепе.

— После балки закрываем люки и заходим к ним для удара по левому флангу, — услышал я через наушники команду майора Жихарева. — Наперерез их голове идут танковая и корпусная мотострелковая бригады, — добавил он.

После балки, прежде чем закрыть за собой люк, я оглянулся назад. Там на броне у меня среди десантников стояла, со своей сумкой через плечо, Принцесса Оксана. Она улыбнулась и снова показала мне язык. Остановиться нельзя, сделать что-либо я не могу…

Выскочив из балки, мы сразу оказались под огнем немецких противотанковых орудий. Я снова открыл люк и во всю глотку заорал:

— Спрыгивать! Всем! Немедленно … вашу мать!

А потом Чуеву:

— Крутыми зигзагами за Олегом!

От зигзагов Чуева вряд ли кто-то мог удержаться на броне. Он бросал машину то круто влево, то круто вправо. Немецкие бронебойные и осколочные снаряды стали рваться рядом со страшной силой. Фашисты били прицельно. Спасением для нас послужила ложбина, в которую нырнул танк комвзвода. Чуев и вся рота последовали за ним.

— Выходим из ложбины во фланг «Пантерам» и «Фердинанду»! — послышался в наушниках голос Жихарева.

Танк Олега выскочил из ложбины первым, и через несколько секунд за ним потянулся черный хвост дыма. В него попали. Я поймал в прицел выстрелившую в него «Пантеру» и скомандовал: «Огонь!» Немецкий танк вздрогнул и задымился. В этот момент Борис поджег вторую «Пантеру», а в наушниках раздался крик, в котором смешались отчаяние и восторг:

— Комвзвода пошел на таран! На таран!

Я успел увидеть, как в момент столкновения тридцатьчетверки и «Фердинанда» на их месте образовался огромный огненный шар. Вся наша рота оказалась в тылу прорвавшихся из окружения частей противника, и мы стали по приказу Жихарева расстреливать врагов прицельным огнем. Над нами прошли штурмовики, взявшие на себя голову колонны прорвавшегося противника.

На поле боя после этой мясорубки остались лежать трупы не сотен, а нескольких тысяч солдат и офицеров противника. Зря они не сдались нам в плен… — подумал я тогда.

Тем временем со стороны Бобруйска прорвалась еще одна группа противника, отчаянно продвигавшаяся по трупам своих и наших солдат. Жихарев скомандовал роте зайти к ним во фланг, что мы и сделали. Началась новая мясорубка, и снова жертвы. Мы потеряли еще одну тридцатьчетверку и еще один бронетранспортер вместе с экипажами.

Бои 28 июня продолжались еще долго. А когда прозвучала команда комроты уходить в лес, я решил сначала вернуться и найти то место, где наши десантники спрыгнули с брони. То, что мы нашли, описать невозможно! Герника! Острая боль в сердце. Сначала нам попалась пробитая осколками санитарная сумка Оксаны, потом изуродованные до неузнаваемости тела. Я не устоял на ногах и свалился на землю как подкошенный. На какое-то время я потерял сознание.

Сегодня словно через туман вспоминается мне, как Чуев взял на себя командование. Он с ребятами из моего и подошедшего экипажа танка Бориса нашли глубокую воронку и снесли туда останки разорванных тел, разорванных надежд, разорванных жизней, разорванной вдребезги мечты… Помню, кто-то из ребят сказал: «У нее ведь сегодня день рождения!» И затем реплика Чуева: «Она сказала вчера, что после боя будет со всеми танцевать до самого утра!»

Борис нашел гильзу от нашего 85-миллиметрового снаряда. Написал записку. Вложил в гильзу и воткнул ее поглубже в холмик над братской могилой.

…Разве мог я в тот момент представить себе, что в 70-х годах XX века бобруйские школьники, которых в 1944 году и на свете не было, найдут эту гильзу и что по их инициативе на западной окраине города установят аккуратно отремонтированную и покрашенную в золотистый цвет тридцатьчетверку над большой братской могилой и на мраморной доске позолоченными буквами будут написаны имена многих моих боевых однополчан — танкистов и десантников. Первым стоит имя командира нашего танкового корпуса генерала Бахарова, затем, среди других — мои дорогие, близкие мне люди — Оксана и Олег. (Кстати, это ведь генерал Бахаров в ноябре 1943 года подписал приказ о назначении моей любимой и незабвенной Принцессы на должность военфельдшера роты танковой разведки.) Мог ли я предположить, что бобруйские школьники разыщут меня и пригласят приехать к ним и выступить с рассказом о героизме тех совсем молодых людей, останки которых были собраны следопытами и захоронены под одной из наших славных тридцатьчетверок. Мог ли я предполагать, что бобруйские ребятишки поведут меня к тому самому танку и что я снова «встречусь» с милой сердцу моему Оксаной, с Олегом Милюшем-Милюшевым и многими другими товарищами по оружию?.. Но это произойдет лишь через четверть века после описываемых мною событий. А 28 июня 1944 года мы, обнявшись за плечи, опустимся большим кругом на колени вокруг гильзы, воткнутой в холмик над братской могилой, и промычим (другого русского слова не подберу): «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч, ты говорила, что не забудешь милых и ласковых встреч…»

Из фронтового блокнота: «Пишу в полевом госпитале после операции и не могу сдержать слез. Мне совсем не стыдно перед другими ранеными, у них тоже слезы на глазах. Бывают случаи, когда солдатам совсем не стыдно плакать… Мехвод Иван Чуев — а наши койки в полевом госпитале оказались рядом — рассказал мне, что я чуть ли не всю ночь громко разговаривал с Принцессой; он опасался, не рехнулся ли я из-за вчерашней трагедии. И мой верный мехвод тоже не спал из-за моего громкого голоса».

В ночь на 29-е я снова лежал под своей, нещадно изрешеченной осколками немецких снарядов и пуль тридцатьчетверкой. Меня греют две шинели — моя и оставшаяся с того дня в танке шинель Оксаны. В кармане моей гимнастерки — «талисман», вышитый и подаренный мне моей Принцессой зимой в Паперне: крохотный скромный синенький платочек. Казалось, он хранил запах рук Оксаны… Я ворочался с боку на бок, считал, сбиваясь, до сотни, повторял английский, русский и немецкий алфавиты, но уснуть по-настоящему смог лишь после приема 250 граммов чистого медицинского спирта.