Александр Боханов - Павел I

Цесаревич получил письмо матери, из которого следовало, что в Петербурге раскрыт «заговор» против Самодержицы и главными «преступниками» явились добрые знакомые Павла Петровича: флигель-адъютант Павел Бибиков и находившийся в свите Цесаревича князь Александр Куракин. Как писала Императрица, она приказала арестовать Бибикова «по причине предерзостных его поступков, кои суть пример необузданности, развращающей все обязательства».

В основе «заговора», как справедливо утверждали, лежала «копеечная история». Была перехвачена переписка между Бибиковым и Куракиным, в которой молодые люди без стеснения критиковали нравы при Дворе и особенно главного фигуранта — Г. А. Потёмкина, или «кривого», [46] Григорий Александрович Потёмкин (1739–1791) был слеп на один глаз и носил на лице повязку. Происхождение слепоты было связано не с военными сражениями, а с неудачными медицинскими манипуляциями. В 1763 году один лекарь взялся лечить заболевший глаз и в результате — Потёмкин «окривел». который подыскивал для повелительницы «ночные грелки» по своему усмотрению из числа темпераментных офицеров и придворных. Эти, как позже выразилась Екатерина, «бабьи сплетни» произвели на «вольнолюбивую» Императрицу просто оглушительное впечатление. Она устроила публичную историю на основании нескольких фраз из частной переписки. Да, видно уроки её общения с Вольтером на темы «свободы», «прав личности» и всеобщей «справедливости» для Екатерины прошли даром…

Поразительно, но многочисленные симпатизанты Екатерины никогда не видели в позиции Императрицы ничего предосудительного. Наоборот. Они традиционно метали стрелы критики по адресу Цесаревича, обвиняя его в том, что он вращался в «непозволительной умственной атмосфере». Но ведь о произволе Г. А. Потёмкина, о его самодурстве и грубости говорили тогда многие, или, как выразился Куракин в ответном письме Бибикову, «все честные люди».

Екатерина II, которая всегда старалась быть выше «бабьих сплетен», в данном случае показала себя именно мелкой и склочной бабой. Вся данная история была раздута исключительно для того, чтобы устроить публичную выволочку, нет, ни Бибикову или Куракину — эти молодые люди её мало интересовали. Она желала нанести оскорбление Цесаревичу, которому переслала письмо Бибикова и своё собственное описание «его покаяния». Павел должен был знать, что она — «Великая Государыня» — видит и знает всё, и одним мановением руки может уничтожить любого, кто вздумает умалять её величие. Павел Петрович тут не являлся исключением; он первый верноподданный, он холоп, и она может обращаться с ним так, как ей заблагорассудится.

И ещё одно, что должен был усвоить Павел. Он не имеет права на дружбу, на душевную привязанность; у него не может быть никакого «своего мира», не устроенного по «милостивому» разрешению Самодержицы. Так случилось и в данном случае. Павел Петрович переживал, что вскорости последует отзыв из его свиты князя Александра Куракина — единственного человека, которому он доверял полностью. Князю пришлось писать покаянное письмо Императрице и уверять её, что он никогда не имел никаких «тайных мыслей» и не разделяет мнений своего друга Бибикова. Князь Куракин [47] Ещё одна из причин его изгнания — обвинение, что через него Павел Петрович вёл тайную переписку с прусским посланником в Петербурге. отозван не был, но как только вернулся в Россию, был немедленно выслан из Петербурга в свое имение под Саратовом без права возвращаться «без особого разрешения». Ещё раньше в Астрахань был сослан Бибиков.

Не сохранилось свидетельств того, как Павел Петрович переживал банковскую историю. Однако трудно усомниться в том, что он тяжело её переживал. Ужасное ощущение не иметь права на дружбу, невозможность никогда быть самим собой — напрягали нервы выше всякой меры. Цесаревич держался, но однажды высказал то, что было на душе. На одном из вечеров в Версале, во время дружеской беседы в узком кругу, Людовик XVI спросил «графа Северного», имеются ли в его свите люди, которым он полностью доверяет. Павел Петрович дал ответ, который мог смутить Короля: «Я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель; прежде, чем мы оставили бы Париж, мать моя велела бы бросить его в Сену с камнем на шее».

Поклонники Екатерины всегда усматривали в этом высказывании «оскорбление Императрицы». Конечно, это была метафора, но, по сути, в ней выражено истинное положение вещей, И чему тут двести лет возмущаться? Тому ли, что Павел Петрович позволил сказать правду? Что он выразил не какие-то «нервные импульсии», а ясное представление о беспрестанном произволе своей матери? Может быть, такие высокопоставленные персоны, как Король и Королева, не должны были сие слышать? Но почему? О недоброжелательном отношении Екатерины к сыну знали при всех европейских дворах; тут не было никакой ни «династической», ни «государственной» тайны.

Почти три месяца «граф и графиня Северные» провели во Франции, затем была поездка в Нидерланды, в Германию, Швейцарию, откуда вернулись в Вену, а оттуда 7 октября 1782 года отбыли в Россию. Иосиф II заметил некоторую перемену в своих высоких гостях и в письме брату Леопольду (1747–1792, Император с 1790 года) предсказал, что, «по всей вероятности, Великий князь после возвращения встретит, быть может, более неприятностей, чем он испытывал ранее, до своего путешествия». Предположение оказалось пророческим…

Павел и Мария вернулись в Россию, где им мало кто был рад. Первая встреча с Самодержицей длилась всего несколько минут, и Екатерина дала ясно понять, что она недовольна и возмущена. Английский посол в Петербурге сообщал в Лондон, что «Их Высочества так же недовольны приёмом, им оказанным, как Императрица сожалеет об их возвращении, и что взаимное неудовольствие, преобладающее с обеих сторон, вызовет неприятные сцены».

Иногда Императрица на публике расточала дежурные любезности, но было ясно, что Павел опять оказался в той же роли, в которой пребывал и до поездки — в роли изгоя. Детей, как и раньше, им лишь разрешалось видеть и всё. И всякий раз с позволения правительницы. Незадолго до прибытия в Россию, в дороге, Мария Фёдоровна получила письмо от Екатерины, в котором предписывалось при возвращении «быть сдержанной» и не пугать детей своими обмороками. Мария Фёдоровна сдержалась, обмороков не было, но была горечь в душе и слёзы на глазах…

Посвященный в мир придворных интриг той поры князь Ф. Н. Голицын в своих «Записках» позже написал: «Согласие и любовь Их Императорских Высочеств заслужили им приверженность петербургской публики, но возбудили некоторым образом какую-то беспокойную зависть у Большого Двора». Распущенные нравы екатерининской камарильи резко диссонировали с образом добропорядочной Великокняжеской семьи. И началась интрига, направленная на то, чтобы разрушить семейный союз Павла и Марии, посеять между ними рознь и недоверие. Трудно удержаться от предположения, что «дирижировала» этой самой «интригой» Екатерина, которая всегда любила подобные «штучки»…