Лариса Черкашина - Наталия Гончарова

Знать бы ей тогда, что эта приписка единственной сохранится из всех ее посланий к мужу, и именно она позволит долгие годы пушкинистам всех рангов превратно судить об ее образовании, а заодно обличать в отсутствии духовности и всяческих интересов.

Щеголев опубликовал ее в 1928 году. Прокомментировал:

«Нельзя не пожалеть о том, что в нашем распоряжении нет писем Натальи Николаевны, каких бы то ни было, а в особенности к Пушкину».

И сделал сноску: «…Мы воспроизводим единственное известное нам письмо H.H. к мужу, впервые нами публикуемое. Оно говорит за себя своею бессодержательностью».

Предвзятость исследователя очевидна. А ведь, по сути, это милое домашнее письмо. Трогательное в своей безыскусности.

Из Яропольца в тот приезд Наталией Николаевной было отправлено несколько посланий, и Пушкин в ответных письмах свидетельствовал об их получении. И потом, можно ли судить о содержании письма, зная, что это всего-навсего приписка? Наталия Николаевна была скована в своих чувствах, предполагая, что мать вновь станет ее негласным цензором. Повторялась история почти пятилетней давности — будучи невестой поэта, она вынуждена была писать жениху под диктовку матери и давать ему наставления якобы от своего имени.

И неслучайно Пушкин адресует свою просьбу уже на Полотняный Завод, куда из Яропольца переехала с детьми его Наташа:

«Жду от тебя письма об Ярополице. Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность».

И в следующем своем письме повторяет просьбу:

«Напиши мне, женка, как поживала ты в Яропольце, как ладила с матушкой и с прочими. Надеюсь, что Вы расстались дружески, не успев поссориться и приревновать друг к другу».

Публикация письма Наталии Николаевны, сохраненного ее внуком, и некорректный его разбор, возможно, еще раз утвердили наследников поэта во мнении — обнародовать другие письма мужу преступно перед ее памятью.

В последние годы жизни, вплоть до своей кончины в 1940 году, Григорий Александрович Пушкин работал научным сотрудником в Рукописном отделе «Аенинки». Прекрасно зная почерк своего великого деда, он легко разбирал пушкинские черновые рукописи, рабочие тетради.

Судя по всему, Григорию Александровичу известно было о судьбе пропавших писем его бабушки, хранившихся именно в том Рукописном отделе. Ведь рядом с ним работали старые музейщики, библиотекари — те, кто не понаслышке знал о письмах жены поэта, а, быть может, держал эти драгоценные листки в руках, делал выписки из них. Но воспоминаний внук поэта не оставил — по натуре был он человеком склонным к уединению, скромным, неразговорчивым, да и время то не располагало к особым откровениям. Рассказывал ли Григорий Александрович о своих догадках сыну Григорию, делился ли ими с женой Юлией Николаевной? Неизвестно.

А вот Светлане Александровне, приемной дочери правнука поэта, выросшей в семье Григория Григорьевича Пушкина и хорошо знавшей его матушку, Юлию Николаевну, а для нее — бабу Юлю, хорошо запомнились ее рассказы.

Именно Юлия Пушкина летом 1919 года, совершив опасное по тем временам для дворянки путешествие из Лопасни, где в то время у тетушек Гончаровых она жила с детьми, в Москву, сумела в целости и сохранности доставить дневник поэта в Румянцевский музей. Чем и спасла пушкинский дневник от неминуемой гибели. Так вот Юлия Николаевна не единожды с горечью сетовала на Николая Александровича Пушкина, младшего брата ее мужа: он, покидая революционную Россию, захватил с собой в эмиграцию многие пушкинские реликвии, письма и документы. А их хранителем, по распоряжению отца, Александра Александровича Пушкина, должен был стать старший сын Григорий, ее муж.

Справедливости ради замечу: заслуги H.A. Пушкина в зарубежном пушкиноведении неоценимы. Внук поэта перевел повести Пушкина и его биографию на французский язык, написал немало статей по истории пушкинского рода. Был избран почетным членом общества русской истории и генеалогии в Бельгии, действительным членом русского историко-родословного общества в Нью-Йорке. Но как знать, может быть, и он, свято соблюдая отцовский завет, не желал делать достоянием общественности письма Наталии Николаевны?

Возможно (хочется верить!), письма Натали находились долгие годы в Брюсселе, где после нескольких лет скитаний обосновался Николай Александрович Пушкин. Он мог подарить их, как фамильное достояние, на свадьбу дочери Наталии Николаевне Пушкиной — полной тезке жены поэта (в 1933 году 27 августа — в день рождения своей прабабушки! — она венчалась с бароном Александром Гревеницем); или оставить сыну Александру. И не хранятся ли письма Наталии Николаевны и по сию пору в семьях ее бельгийских потомков? Надежда почти призрачная, но она есть.

Полагала, что письма жены поэта могли быть вывезены в Бельгию, и ныне покойная старейшина гончаровского рода Александра Николаевна Шведова, урожденная Гончарова, правнучатая племянница Наталии Николаевны.

И прежде выдвигались гипотезы: пропавшие послания нужно искать у зарубежных потомков поэта, и самой перспективной страной для поисков называли Англию. В то свято веровали пушкинисты П. Е. Щеголев и Н. О. Лернер.

Нет, Наталия Александровна, графиня Меренберг, прародительница английской ветви пушкинского древа, вернула брату Александру большинство принадлежавших ей писем отца. Не все, а лишь автографы шестидесяти четырех писем. Годы спустя волею прихотливой судьбы остальные письма поэта оказались у знаменитого парижского коллекционера Сержа Аифаря и лишь после его кончины за миллион долларов выкуплены советским правительством.

А не столь давно побывавшие в России прямые наследницы графини Меренберг — представительницы английской аристократии: герцогини Александра Аберкорнская и Наталия Вестминстерская, равно как и другие члены фамильного клана, и вовсе развеяли робкие надежды: никаких пушкинских рукописей в их семьях нет.

Что ж, остается уповать на слова Петра Бартенева, который столетие назад писал:

«Трудно оторваться от писем его (Пушкина) к супруге… Ответные письма если и появятся в свет, то в очень далеком будущем…»

Так и осталась загадкой судьба писем прекрасной Натали. Не разгадана она ни в девятнадцатом веке, ни в двадцатом. Все надежды — на новый, двадцать первый! И время, как ни удивительно, не отдаляет, а приближает тот незнаемый заветный день, — ведь письма, как и рукописи, не горят.

Пушкин — невесте:

«…A ваше письмо (если только есть письмо) гуляет теперь, не знаю где и придет ко мне, когда Богу будет угодно».