Елена Хаецкая - Лермонтов

Михаил Павлович согласился защитить Лермонтова и направил его письмо на высочайшее рассмотрение. Дубельт кратко отметил карандашом на письме: «Государь изволил читать». Никакой высочайшей резолюции не последовало, но Бенкендорф отказался от требований, оскорбительных для Лермонтова.

В первых числах мая 1840 года Лермонтов отбыл из Петербурга. У Карамзиных состоялся по сему случаю прощальный вечер, который описан в воспоминаниях В. А. Соллогуба: «Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим, и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение «Тучки небесные, вечные странники!..». Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез»…

Все. Пора уезжать.

«Об Мише Лермонтове что тебе сказать? Сам виноват и так запутал дело. Никто его не жалеет, а бабушка жалка. Но он ее так уверил, что все принимает она не так, на всех сердится, всех бранит, все виноваты, а много милости сделано для бабушки и по просьбам, и многие старались об нем для бабушки, а для него никто бы не старался. Решительно, его ум ни на что, кроме дерзости и грубости. Все тебе расскажу при свидании, сама поймешь, где его ум, и доказал сам — прибегнул к людям, которых он верно считал дураками. Он иногда несносен дерзостью, и к тому же всякая его неприятная история завлечет других. Он после суда, который много облегчили государь император и великий князь, отправился в армейский полк на Кавказ. Он не отчаивается и рад… а бабушка отправляется в деревню и будет ожидать там его возвращения, ежели будет. Причину дуэли все расскажу при свидании. Такая путаница всего дела, и сам виноват, не так бы строго было. Барант-сын еще не возвращался — он в Париж уехал. А толков сколько было, и всё вышло от дам».

Так житейски здраво, хоть и не очень-то лестно для Лермонтова, рассуждает г-жа Верещагина в письме к Сашеньке.

Что ж, у нее имелись к тому все основания.

8 мая Лермонтов приехал в Москву; на следующий день присутствовал на первом именинном обеде Н. В. Гоголя в саду Погодина на Девичьем Поле. По свидетельству С. Т. Аксакова, «…на этом обеде, кроме круга близких, приятелей и знакомых, были: А. И. Тургенев, князь П. А. Вяземский… М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие… После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы «Мцыри», и читал, говорят, прекрасно… Вечером приехали к имениннику пить чай, уже в доме, несколько дам…».

Интересно, что и А. И. Тургенев сделал заметку об этом вечере у себя в дневнике: «[Поехал] к Гоголю на Девичье Поле у Погодина, там уже la jeune Russie (молодая Россия) съехалась… Мы пошли в сад обедать. Стол накрыт в саду: Лермонтов, кн. Вяземский, Баратынский, Свербеевы, Хомяков, Самарин, актер Щепкин, Орлов, Попов… веселый обед. С Лермонтовым о Барантах, о кн. Долгорукове и о Бахерахтше. Кн. Долгоруков здесь и скрывается от публики. Жженка и разговор о религии. В 9 час. разъехались».

По обыкновению, Лермонтов в Москве застрял — он никогда не спешил к месту службы, а уж тем более — Москва! Только здесь он был дома, только здесь он «от одного только воздуха толстел».

В Москве находилась и Щербатова, которая после истории с дуэлью, как мы помним, покинула «опасный и скользкий» Санкт-Петербург. А. И. Тургенев наблюдает обоих в Москве: «Был у кн. Щербатовой. Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова».

12 мая Лермонтов все еще в Москве — «любезничает», как отмечал Тургенев. 19 мая — Лермонтов еще тут. «…в Петровское, гулял с гр. Зубовой… Цыгане, Волковы, Мартыновы. Лермонтов», — кратко заносит в дневник А. И. Тургенев.

22 мая: «…в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым…»

Лермонтов действительно любезничает — «кузину»(на самом деле довольно дальнюю родственницу) А. Вадковскую просит «оставить за ним мазурку»; посещает и барышень Мартыновых, чем крайне недовольна почтенная мать семейства, которая пишет (25 мая 1840 года) из Москвы сыну Николаю: «Мы еще в городе… Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю; у него слишком злой язык, и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит их; эти дамы находят большое удовольствие в его обществе. Слава Богу, он скоро уезжает, для меня его посещения неприятны».

Наконец все сроки вышли, и в самом конце мая Лермонтов все же отбывает из Москвы на Кавказ. Последний вечер в Москве он провел у Н. Ф. и К. К. Павловых.

Николай Филиппович — тот самый, которому Лермонтов посвятил на новогоднем маскараде 1832 года эпиграмму «Как вас зовут? Ужель поэтом?», в которой насмехался над желанием Павлова добиться привилегированного положения в обществе. Павлов не сердился за эту юношескую выходку, ценил произведения Лермонтова («Как хорошо рассказана Бэла! Лучше Марлинского»), принимал его у себя в доме, который благодаря его супруге, Каролине Карловне, поэтессе и переводчице, превратился в литературный салон (славянофильского направления). В альбом Каролины Карловны было написано стихотворение «Посреди небесных тел».

Павлова была из числа тех, кто до конца жизни хранил и почитал лермонтовское творчество. Уехав в Германию, она переводила его произведения на немецкий язык — отрывок из «Демона» («На воздушном океане»), стихотворение «Родина». В 1860-е годы она написала либретто для оперы «Демон», задуманной композитором Б. А. Фитингофом-Шелем, которое, однако, не было использовано.

Вот в этом доме, среди этих друзей, Лермонтов и провел свой последний московский вечер.

Лермонтов «…уехал грустный. Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».

В начале июня по пути на Кавказ Лермонтов заезжал в Новочеркасск к генералу М. Г. Хомутову; «прожил у него три дня и каждый день бывал в театре».

Этот «феатр» Лермонтов юмористически описывает в письме Лопухину:

«…смотришь на сцену — и ничего не видишь, ибо перед носом стоят сальные свечи, от которых глаза лопаются; смотришь назад — ничего не видишь, потому что темно; смотришь направо — ничего не видишь, потому что ничего нет; смотришь налево — и видишь в ложе полицмейстера; оркестр составлен из четырех кларнетов, двух контрабасов и одной скрипки, на которой пилит сам капельмейстер, и этот капельмейстер примечателен тем, что глух, и когда надо начать или кончать, то первый кларнет дергает его за фалды, а контрабас бьет в такт смычком по его плечу. Раз, по личной ненависти, он его так хватил смычком, что тот обернулся и хотел пустить в него скрипкой, но в эту минуту кларнет дернул его за фалды, и капельмейстер упал навзничь головой прямо в барабан и проломил кожу; но в азарте вскочил и хотел продолжать бой и что же! о ужас! на голове его вместо кивера торчит барабан. Публика была в восторге, занавес опустили, а оркестр отправили на съезжую».