Рудольф Баландин - Дали

Если бы он не испытывал сильных половых эмоций, то подобные опасения и сексуальные темы не стали бы одним из главных мотивов его творчества. Впрочем, только ли — его?

Интересный факт: в эротических фантазиях Сальвадора Дали при обилии насекомых и прочих животных отсутствует образ змея (он и в Библии выступает как искуситель). Например, в картине «Явление лица и вазы с фруктами на берегу моря» лужа оборачивается рыбой, ваза с фруктами — лицом человека, холм — собачьей мордой. Лежащая на столе веревка определенно похожа на змейку, но это сходство не подчеркнуто, а, напротив, разрушено: концы веревки расщеплены.

Почему Дали избегал изображать змей? Неужели сказывались его атеизм и нежелание использовать библейский символ? Хотя его пристрастие к пластичным образам должно бы привлечь внимание к одному из наиболее пластичных, текучих животных — змее.

Не исключено и другое. Все-таки змей в Библии олицетворяет зло и грех, а Дали в своих картинах и поведении не усматривал ничего греховного или злобного. Хотя если причина такова, то он вряд ли избегал образа змеи продуманно: возможно, сказывались какие-то подсознательные мотивы.

На подобные вопросы относительно творчества Дали ответить трудно. Со временем он чрезвычайно усложнял свои композиции далеко не всегда с определенным смыслом, а подчас просто мистифицируя зрителя.

Простота в сексуальных отношениях была ему несвойственна. Сказывался его характер, а также дух времени. Бегство от простоты и красоты — так можно назвать искания авангардистов. Хотя по отношению к красоте Дали стоял на более или менее классических позициях.

Интересно, что даже у племен первобытной культуры не было таких убогих представлений о сексе, которые столь характерны для современной поп-культуры (одно уж это название наводит на задние мысли). Например, этнографы Рональда и Катрин Берендт писали, что песням австралийских аборигенов «присущи эротические черты: в одних песнях передается возбуждение, вызванное любовным приключением, самим актом близости, ощущением наслаждения, в других — находят отражение более широкие аспекты секса, его служение продолжению рода».

Возможно, у Сальвадора Дали сложное отношение к сакраментальной проблеме пола определялось не только схемами фрейдизма, но и представлениями Платона: «Соитие мужчины и женщины… дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном». «Все, что вызывает переход из небытия в бытие, — творчество».

Каждому человеку даруется тот Эрос, которого он достоин. У Сальвадора Дали была тяга к высшему, сопряженная с паническим страхом венерических заболеваний, гниением заживо и смертью от сифилиса, а также с боязнью каких-либо физических и психических последствий активной мастурбации.

Эти страхи отразились на его творчестве. Обдуманно или подсознательно он все, что касается сексуальных отношений и сладострастия сопровождал образами болезней, смерти, разложения, раскаяния, страданий, насмешки. Возможно, таково одно из объяснений загадочных сцен на его многих картинах.

Как пишет Жан-Луи Гайеман, в молодости Сальвадор Дали «распределил свое время между сельскими прогулками, шатанием по городу и серьезным флиртом с одной из своих соучениц, Карме Роже. Дали-отец не предпринимает ничего, чтобы поощрить его увлеченность живописью. Но зато на большом пианино, стоящем в гостиной, выставил медицинский справочник с цветными иллюстрациями, посвященными венерическим заболеваниям».

Уточним: отец предоставил сыну полную возможность заниматься живописью, оплачивая его немалые затраты. А медицинский справочник произвел на Сальвадора сильное впечатление. Его поразил вид красочных язв — последствий любовных утех, сексуальных удовольствий. С этих пор он стал остерегаться вступать в половую связь с женщинами. На его картинах появились тела, томимые любовным пылом и покрытые язвами.

Вспомним эпизод в саду Пичотов, при сборе липового цвета, где он, превозмогая робость, а потому грубо предложил девочке, в которую влюбился, стать его «Дуллитой» (что-то подобное Дульсинее Тобосской для Дон Кихота?). Она испугалась, бросилась жаловаться матери. Он, сгорая от стыда, бродил по саду и наткнулся на мертвого ежа, поедаемого червями, источающего жуткое зловоние.

Как вспоминал Сальвадор Дали, «после достопамятного события в имении Пичотов я избегал девушек. От них исходила опасность, грозившая моей ранимой душе, созданной, чтобы терзаться страстью. И я выработал свой иезуитски изысканный обманный способ защиты: всячески поддерживая состояние вечной влюбленности, я избегал какого бы то ни было общения с предметом чувств.

Обычно моей избранницей становилась девушка, случайно встреченная в Барселоне или еще где-нибудь, и увидеть ее снова не представлялось ни малейшей возможности. Постепенно воспоминание о ней блекло, облик избранницы уносился в туманную даль и под конец развеивался, уступая место следующему. Я понимал, что, по сути дела, все время был влюблен в одну, просто тот единственный, неповторимый, пленительный женский образ множился, скрываясь всякий раз за новой маской той, какую выбирала моя беззаконная всемогущая королевская воля.

Это походило на игру, которую я выдумал еще в школе сеньора Трайта: в пятнах, которые от сырости выступали на стенах, я отыскивал всякий раз новый рисунок, новый образ. Как и в облаках, которые тем грозовым летом проплывали над имением Пичотов. Еще в юности этот магический дар повелевать метаморфозами и уводить мир за грань реальности, за грань видимого научил меня самообладанию — я обрел способность во всем, всегда и всюду различать иное или, говоря иными словами, в разном угадывать одно».

Он умолчал о более сложных своих переживаниях. У него возникло невольное желание отомстить женщинам за те мучения, которые они причиняют. Совмещенность страстного желания сближения и столь же сильного страха, вызывающего отторжение, провоцирует, как писал И. П. Павлов, «сшибку» и невроз у высших животных. В этом отношении человек — не исключение.

У Сальвадора Дали сравнительно быстро появился объект для удовлетворения этого садистского желания. Вот что он рассказал (эпизод относится ко времени обучения в художественной школе):

«Один из молодых преподавателей философии объявил факультатив по Платону, на который я немедленно записался. Занятия проходили по вечерам, с семи до восьми, и начались поздней весной, когда все зацвело. Мы обычно выносили стулья во дворик и рассаживались у колодца, увитого плющом. На небе сияла луна. В группе были несколько незнакомых девушек, красивых, как мне показалось. Вдруг взор мой остановился на одной из них, и я понял, что она тоже глядит на меня, не отрываясь. Мы разом встали и, словно сговорившись, направились к выходу. Вышли — и, взявшись за руки и онемев от волнения, пустились бежать. Институт располагался на окраине города — совсем близко, сразу за домами начинались поля, и мы, влекомые одним порывом, устремились туда, где не было никого. Тропинка вилась среди высоких хлебов. Мы одни!..