Рудольф Баландин - Дали

… Это сама смерть без надежды на воскрешение, без ангелов — мертвая смерть. Смерть, лишенная души, дикая и первобытная, как Штаты, как Америка, которая не знала и знать не хочет неба».

Поэт восклицает:

Для Сальвадора Дали небоскребы Нью-Йорка — «пирамиды демократии, знак свободы». Для Гарсиа Лорки: «Нью-Йорк — величайшая в мире ложь». Здесь «корабли, мосты, вагоны, люди скованы одной цепью — жестоким экономическим устройством, которому уже давно пора свернуть шею, а люди оглушены — их вышколили, обратили в механизм, лишив той спасительной шалой искры, без которой жизнь не в жизнь».

К тому времени Сальвадор Дали окончательно уподобился Нью-Йорку, превращая себя в саморекламу, выставляя свое творчество на продажу. При этом он постарался предоставить американцам — механизмам для добывания долларов — имитацию шалой искры в своих словах, полотнах и поступках.

Русский философ Е. Н. Трубецкой называл древнерусскую религиозную живопись «умозрением в красках». Многие творения Сальвадора Дали есть основание считать сновидениями в красках. Он придавал огромное значение образам своих снов и сходной с ними игре воображения.

«Засыпая, — писал он, — я не просто сворачиваюсь клубком — это целая пантомима, череда определенных поз, потягиваний и подергиваний; это сокровенный танец, священнодействие, предваряющее нирвану сна.

Для меня очевидно, что цель у нашего воображения одна — посредством символов воссоздать картину того утраченного рая и тем смягчить ужасную травму, отнявшую у нас лучшее из убежищ. При родах ужасающая реальность нового мира обрушивается на нас всей удушающей тяжестью и ослепляет яростной световой вспышкой. Этот миг навеки оттиснут в душе неистребимой печатью оцепенелой саднящей тоски…

Во сне — метафоре смерти — человек обретает иллюзию искомого рая. В моем воображении сон часто предстает чудовищем с огромной тяжелой головой, удержать которую слабое, едва намеченное тело не в состоянии. И потому голову держат подпорки, костыли — это они не дают нам во сне упасть. Но стоит подпорке шелохнуться, и падение неизбежно. Я нисколько не сомневаюсь, что моим читателям знакомо это падение в пропасть, одно из самых сильных ощущений. Все мы испытали его, погружаясь в сон — «как провалился!» — или вдруг пробуждаясь в ужасе, когда сердце, кажется, готово выскочить из груди. Полагаю, что так дает о себе знать память о рождении — тот же обрыв, то же падение в пропасть.

Теперь благодаря Фрейду мы знаем, как важны и эротически значимы символы, связанные с полетами».

Трудно сказать, какими были бы создаваемые Дали образы и сюжеты, если бы не его знакомство с «Толкованием сновидений» Зигмунда Фрейда и его психоанализом. Этим объясняется то, что в ответ на возмущение друга семьи Э. Д'Орса надписью «Приятно иногда плюнуть на портрет матери!» — Сальвадор обозвал его «образцовым дерьмом, не способным уразуметь прописные истины психоанализа».

Эти прописные, весьма сомнительные истины стали для него во многом направляющими идеями. К тому времени в обществе прошло первое шокирующее впечатление от откровений психиатра-сексолога. Психоанализ стал модным среди более или менее образованных и состоятельных обывателей.

Интерес к науке у Дали, как у многих любознательных людей, был поверхностным — именно к ее плодам: идеям, гипотезам, теориям в популярном изложении. Насколько они обоснованы, не столь важно, главное — неожиданная мысль, игра воображения. Зачем вникать в суть научных проблем и сомнений, в споры ученых, проверять корректность использования фактов, разбираться с доказательствами? Пусть этим занимаются профессионалы! Интересна не скучная рутина, а игра ума, яркая мысль.

Такая позиция для неспециалиста оправдана, хотя отбрасывает именно то, что отличает эту систему знаний от религии, философии, досужих выдумок, — доказательства, основанные на фактах и логике, доступные для опровержения. Но, повторю, любознательному человеку вовсе не обязательно строго чтить научный метод.

Другое дело, когда научная концепция используется в определенных целях, например в литературе, искусстве. Творчество Дали — яркий пример. И если мы хо-тим осмыслить его живописные и литературные работы, так же как некоторые направления в искусстве XX века, следует обратиться к основам теоретических воззрений Зигмунда Фрейда.

Теория сновидений и психоанализ Зигмунда Фрейда возникли в связи с лечением невротиков, психопатов. Позже он предал своим частным выводам вид всеобщих законов (у него была склонность к широким обобщениям на узкой почве; однажды он по одному своему русскому пациенту сделал вывод о русском национальном характере).

Но, может быть, Дали был не вполне психически здоров, а потому имел основания проецировать теоретические схемы Фрейда на свой внутренний мир? Трудно в это поверить.

Порой Дали судил о Фрейде не без иронии, называл его «великим мистиком наизнанку». Считал мозг Фрейда одним из «самых смачных и значительных мозгов нашей эпохи, — это, прежде всего, улитка земной смерти. Впрочем, именно в этом-то и кроется суть извечной трагедии еврейского гения, который всегда лишен этого первостепенного элемента: Красоты, непременного условия полного познания Бога, который должен обладать наивысшей красотою».

Дали причислял Фрейда к лику героев за то, что он «лишил еврейский народ самого великого и прославленного из его героев — Моисея»: Фрейд доказывал, что Моисей был египтянином. Да, для этого требовалось немало мужества, но художнику было бы логично упомянуть о разоблачениях мерзких глубин человеческой психики, — именно это он воспринял из психоанализа и воплощал в своем творчестве. Выходит, эти идеи Фрейда он оценивал не слишком высоко.

Чем отличается душевнобольной, параноик, обуреваемый маниями? Он воспринимает их с полной серьезностью и без раздумий. Для него они не бред больного воображения, а реальность. Но Дали охотно распространяется о своих комплексах, изображает их на многочисленных полотнах в виде символов, аллегорий. Для него это — искусство. А для подлинного параноика — это самая настоящая реальность.