Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер

Гиммлер говорил о еврейской концепции «искупления» и о еврейской пословице «око за око и зуб за зуб». Разве не погубили евреи миллионы жизней, возводя свою империю?

Гиммлер не пожалел времени на то, чтобы подогнать необходимость геноцида под собственный моральный кодекс. Он делал это медленно и болезненно. Как сказал он Керстену: «Это старый трагический конфликт между волей и долгом. Наконец-то я понял, сколь ужасным может он быть… Уничтожение людей — это не по-немецки. Вы можете требовать от меня чего угодно, даже жалости. Но вы не можете требовать защиты организованного нигилизма. Это было бы самоубийством».

Наблюдая, как Гиммлер впитывает необходимость этого преступления все глубже и глубже, Керстен готовится использовать свое возрастающее влияние на рейхсфюрера СС, чтобы не дать его совести окончательно успокоиться. Он знал, что* это единственное оружие, которым можно бороться против этого человека, чья мягкая, но упрямая натура была ему слишком хорошо знакома. Всеми доступными средствами стремился он сохранить податливость своего пациента. Но в следующие два года инерция войны оказалось сильнее его; ему удалось вырвать из гиммлеровских лагерей несколько узников, но не всю нацию. И лишь в 1944 году, когда перспектива поражения Германии стала для Гиммлера очевидной, борьба Керстена за освобождение не отдельных, а множества заключенных стала приносить плоды.

Точность понимания им Гиммлера была, следовательно, очень важна для окончательного успеха. Поверхностное суждение, распространяемое о себе Гиммлером, что он якобы подобен учителю, поставленному не на свое место в политической системе, могло быть справедливым лишь в том случае, если концепция учителя сводилась не к понятию «преподаватель», к понятию «инструктор». Гиммлер был прирожденным инструктором, понятным и, в пределах наложенных им на себя ограничений, хорошо информированным. Но, несмотря на свои многочисленные и широкие интересы он был лишь информированным, но не образованным человеком. Как заметил Керстен, он всегда пользовался своими знаниями, чтобы произвести какую-нибудь застывшую доктрину, о которой любил читать лекции, где только мог. И все же Керстен отмечал, что он «во время этих лекций вовсе не старался подавить аудиторию, а, напротив, вел себя вполне дружелюбно и не без юмора». На самом деле он даже побуждал подчиненных высказывать собственное мнение и уважительно с ними спорил, подобно тому, как директор школы, чье мнение непоколебимо, может вступить в дискуссию с шестиклассниками, дабы найти хороший предлог высказать собственное мнение.

Тем не менее, в основе своей характер Гиммлера был совершенно серьезен, причем в самом узком смысле этого слова. Подобно многим людям он научился компенсировать слабости своего характера, взращивая навязчивые идеи, которыми можно защититься от угрызений совести и протестов рассудка. Он использовал предубеждения для облегчения своей непосильной ноши; если ему нужно было оправдать проявленную к заключенному доброту, он просил принести фотографию и давал волю милосердию, если тот оказывался блондином или имел нордическую внешность. Он не выносил своей собственной болезненности и физической слабости, и все же постоянно поддавался ей, скрываясь в Хохенлихене, куда, в конце концов, удалился для восстановления здоровья после простуды. Керстен быстро обучился правильному подходу к душе Гиммлера, и ему часто удавалось добиться признаний, которые казались просто невозможными. Гиммлеру по природе не было присуще то грубое варварство, которым восхищался его разум и которое он превозносил в печально известных речах, произносимых им для поддержания имиджа рейхсфюрера СС. По происхождению и воспитанию он был предельно честен, трудолюбив и обладал чувством общественного долга, которое следовало бы ожидать у немецкого учителя, солдата или государственного чиновника. Как человек действия Гиммлер был совершенно бесполезен; как солдат — разрушителен; как управленец — трудолюбив, педантичен и одержим желанием окружить себя защитной стеной администрации.

Подобно всем нацистам, он был сторонником авторитарной власти, приобретя несгибаемость в подчинении своему избранному лидеру. На поясах СС он приказал начертать фразу: «Честь в верности». Влияние Гитлера было на него безграничным, и он старательно выполнял любое поручение, данное ему фюрером, до тех пор, пока полная невозможность продолжать дело не разбивала ему душу. В этом вопросе, как заметил Керстен, он путал исполнительность чиновника с фанатичностью телохранителя. Ни в одном существенном вопросе он не осмеливался открыто возразить Гитлеру, и те трудности, с которыми столкнулись Керстен и Шелленберг в своих попытках играть на гиммлеровских слабостях, происходили из того, что он так и не нашел способа сохранить верность Гитлеру и при этом выполнить свой долг перед будущим германской расы. Этот внутренний конфликт принял устрашающие размеры, когда он осознал, что фюрер болен и его следует сместить ради его же пользы и пользы Германии. По мере того как болезнь прогрессировала, фюрер становился все более неистовым, что вызывало у Гиммлера нервозное состояние с болезненными спазмами. Он был абсолютно раболепен, и когда сталкивался с невозможностью выполнить задачу, одна лишь мысль о том, чтобы предстать перед глазами Гитлера и стоять перед ним не в силах вымолвить слово, приводила его в ужас.

В личной жизни он был прост и по-своему добр. Он внимательно относился к жене, любил любовницу и был предан детям. Он презирал деньги и старался, насколько мог, прожить на свое небольшое официальное жалование, около 3000 фунтов стерлингов в ценах того времени. Примечательно, что когда в 1943 году Керстен привез для Гиммлера из Швеции недорогие часы, рейхсфюрер СС поблагодарил его, дал ему 50 марок и пообещал отдать остаток долга, как только получит жалование. Хотя Гиммлер и любил поесть, он ел, пил и курил весьма умеренно, и от всех своих подчиненных ожидал того же. Он любил жизнь в труде и преданность строгим идеалам, которые казались ему высокоморальными и которые он частично унаследовал от других и частично создал сам.

Он осознавал зло, творимое СС и гестапо, не более, чем убежденный викторианский моралист осознавал свою жестокость по отношению к невинным членам своей семьи. Он так никогда и не понял, почему его имя так ненавидели. Он верил, что он хороший, а если и совершал ошибки, то лишь с благими намерениями. Он диктовал свои меморандумы из различных штаб-квартир, совершенно не думая о моральном разложении своих агентов или страдании их жертв. Он всегда старался сделать как лучше, и порождаемый им хаос был результатом принуждения к тому, что было одновременно и жестоким и административно невыполнимым.