Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер

«Я считаю, что подобные инциденты были чисто случайными, — мягко возразил Гиммлер, — и, к тому же, виновные в этих нарушениях всегда наказывались».

Он с горечью посетовал на ложные заявления о немецкой жестокости, сделанные союзниками на основании того, что они увидели в Бельзене и Бухенвальде, которые он «передал им в полном соответствии с договоренностью». По этому поводу он сказал:

«Когда я отпустил 2700 евреев в Швейцарию, пресса развернула против меня кампанию, утверждая, что я сделал это лишь для того, чтобы обеспечить себе алиби. Но я не нуждаюсь ни в каком алиби! Я всегда делал лишь то, что считал справедливым, то, что было нужно моему народу. За это я отвечу. Ни в кого за последние десять лет не бросали столько грязи, как в меня. Но я никогда не обращал на это внимания. Даже в Германии любой может сказать обо мне все, что думает. За границей газеты развернули против меня кампанию, которая вовсе не способствует тому, чтобы я продолжил передачу лагерей» [147].

Мазур заявил, что все оставшиеся в Германии евреи должны быть немедленно отпущены и что эвакуация должна быть остановлена. Но как только он коснулся конкретных фактов и условий соглашения, Гиммлер заколебался и старался не брать на себя никаких обязательств. Мазур был вынужден выйти с Шелленбергом в другую комнату, чтобы обсудить подробности дальнейших действий; поскольку они встречались за день до этого, Шелленберг знал, чего хочет Мазур. Было проще достичь соглашения в отсутствие Гиммлера. Он уступил, лишь оказавшись наедине с Керстеном, который заставил его пообещать, что он исполнит данное еще месяц назад обещание об освобождении из Равенсбрюка тысячи еврейских женщин для эвакуации в Швецию под предлогом их польского происхождения. Гиммлер все еще боялся, что Гитлер может узнать о том, что он делает.

В конце разговора Гиммлер попытался оправдать все, что было сделано в Германии и в оккупированных странах. Преступность снизилась, сказал он; никто не голодал; у всех была работа. Лишь одному Гитлеру хватило решимости выступить против коммунистов; его поражение принесет в Европу хаос. Вот тогда американцы поймут свою ужасную ошибку. С помощью Шелленберга и Брандта, который тоже присутствовал при разговоре, Керстен добился всего, что мог в вопросе о количестве освобождаемых евреев, и договорился с Гиммлером о строгом контроле за исполнением ранее данных обещаний улучшить условия содержания евреев, все еще находящихся в заключении. Обеспокоенный и нерешительный, Гиммлер практически не вмешивался в разговор, ограничиваясь самыми общими фразами о ситуации и о своих гуманных поступках. Он устранился от любых обсуждений конкретных мер, которые вели от его имени Шелленберг и Брандт. Примерно в пять утра совещание прервалось и Керстен вывел Гиммлера наружу для приватной беседы.

И тут Гиммлер внезапно спросил: «Нет ли у вас выхода на генерала Эйзенхауэра или на западных союзников?»

Когда Керстен ответил, что нет, Гиммлер спросил, готов ли он отправиться послом к Эйзенхауэру и передать предложение о прекращении военных действий против Германии и об образовании единого фронта против России.

«Я готов признать победу западных союзников, — сказал он. — Пусть они только дадут мне время, отбросить русских. Если они дадут мне припасы, я еще смогу это сделать».

Гиммлер все еще представлял себя в образе главнокомандующего немецкой армией. Керстен сказал, что он должен обсудить с Бернадоттом мирные переговоры. Это было, скорее, в его компетенции. Затем, убедившись, что голландские города и дамба все еще целы, и что Гиммлер сделает все возможное, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие в Скандинавии, Керстен, наконец, его отпустил. Одной лишь настойчивостью он добился от него всего, что мог, и теперь Шелленберг должен был доставить Гиммлера в Хохенлихен на встречу с Бернадоттом. Граф хотел поговорить с ним до отъезда на север, который планировался на утро.

Они вместе спустились к машине. Гиммлер протянул Керстену руку и поблагодарил его за все, что тот сделал. Он будто знал, что больше они не встретятся, и говорил очень официально:

«Благодарю вас от всего сердца, за все эти годы, в течение которых я имел честь пользоваться вашим медицинским искусством. Но сейчас я должен подумать о своей несчастной семье, — добавил он, попрощался и уехал с Шелленбергом [148].

Они прибыли в Хохенлихен в шесть часов и позавтракали с Бернадоттом, который приехал прошлым вечером из Берлина, чтобы повстречаться с Гиммлером [149]. Бернадотт спешил обратно и хотел от Гиммлера лишь разрешения на выпуск скандинавских узников, собранных Красным Крестом в Нойенгамме. Но Гиммлер не сдавался. Он сердито заявил, что «паутина лжи», плетущаяся вокруг Бельзена и Бухенвальда, заставила его переосмыслить всю ситуацию, и он приказал эвакуировать Нойенгамме.

«Это просто возмутительно, — сказал Гиммлер Бернадотту, — что этот лагерь, который, на мой взгляд, содержится в образцовой форме, стал объектом всех этих бессовестных нападок. Ничто меня так не расстраивает, как публикации по этому вопросу союзной прессы».

От Бернадотта не укрылись усталость и нервозность Гиммлера. Он выглядел «выдохшимся и усталым» и сказал, что не спал уже несколько дней. «Казалось, он не мог долго оставаться на одном месте и постоянно ходил по комнате, давая выход беспокойству». Тем не менее, ел он с аппетитом и во время разговора постукивал ногтями по передним зубам — это было признаком взволнованности, как позже объяснил Бернадотту Шелленберг. Он согласился с эвакуацией женщин из Равенсбрюка и с тем, что Красный Крест может вывезти скандинавов в Данию, где они должны оставаться под наблюдением гестапо. Начаться это должно было на следующий день, а организовать все должны были датчане по запросу Бернадотта.

Окончательно устав, Гиммлер доверил Шелленбергу договариваться с Бернадоттом о доставке послания Эйзенхауэру. Бернадотт отказался. «Он должен был взять дела Германии в свои руки уже после моего первого визита», — сказал он. Шелленберг, провожавший Бернадотта в аэропорт, вернулся в Хохенлихен, «переполненный печалью», и едва успел прилечь, чтобы хоть немного вздремнуть, как его вызвал Гиммлер. Лежащий в постели рейхсфюрер выглядел весьма жалко и сказал, что чувствует себя нехорошо. Тем не менее, он решил ехать в Вустроу, и им пришлось пробиваться сквозь колонны войск и беженцев, заполонивших все дороги. «Мне страшно перед будущим», — сказал он. Прямо перед Вустроу их атаковал низколетящий самолет, но им удалось спастись. Они пообедали, а потом говорили до глубокой ночи. Гиммлер мечтал о создании новой Партии национального единства, не обремененной присутствием Гитлера.