Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

Порой доходит до невероятного. Как-то при разборе театрального реквизита я тогда работал в театре бутафор стал извлекать из старой полевой сумки газеты 1939 года, когда театр только начинал работать, а шли уже шестидесятые… Я заволновался: сейчас достанет августовские «Известия» со снимком Сталина, Молотова и Риббентропа, старательно скрывавшемся от «широких масс трудящихся».

И достал! Тогда это была большая редкость. Сенсация.

А началась это давно, еще в школе. Обычно я точно знал, когда меня учитель спросит, вызовет к доске, ошибался очень редко. Ребята это заметили и перед уроком или на переменах стали приставать: вызовут или не вызовут. Удачные «пророчества» заставили меня задуматься, и вот что я заметил: если тот, кто задает вопрос, сразу, без напряжения, представляется отвечающим — вызовут, если — нет или для этого требуется усилие, не вызовут.

В те годы я ничего не знал об экстрасенсах. Да и было ли это слово?

С пополнением приходило много молодежи. И хотя были они моложе нас всего на два-три года, рядом с фронтовиками казались детьми на войне два года целая жизнь. Учили их в тылу быстро и не всегда хорошо, случалось с деревянными винтовками и гранатами. Получив боевое оружие, они радовались, как дети. Я крепко помнил народную поговорку: раз в год и палка стреляет. Но в этом возрасте мало что воспринимается на веру.

В перерыве занятий присели солдаты кружком, положив автоматы на колени. Офицеры за насыпью собрались покурить, поговорить о втором фронте. Выстрел! Перемахиваем через насыпь. Один из новобранцев нечаянно задел спусковой крючок, автомат выстрелил, пуля попала в сидящего напротив товарища, из одной деревни. Молчит, но живой. Останавливаем какую-то бричку: быстро в медсанбат! Командиру полка докладываем; случайная пуля из леса. Посмотрел подозрительно, ничего не сказал.

Идем по жаркой степи. Идти нестерпимо тяжело. С трудом идут и люди, и кони. Никто не едет верхами, ездовые идут рядом с лошадьми. Артиллерийские командиры используя, как сказали бы сейчас, служебное положение, положили свои карабины на передки орудий, и мы им страшно завидуем. За день похода винтовка так натрудит плечи, что не знаешь, куда ее деть. И так ее понесешь, и сяк, а везде тянет, Она как часть самого тебя. Не отбросишь в сторону. Разве что оторвет вместе с рукой…

На исходном рубеже один из командиров потянул свой карабин за ствол. Рукоятка затвора зацепилась за ограждение передка. Не поняв в чем дело, он продолжал тянуть. Затвор сорвался и, прихватив патрон, возвратился в исходное положение… Раздался всего один выстрел. Хорошо не насмерть. А воевать и не начинали.

Ближе к концу войны начались строгости с учетом оружия, за потерю взыскивалось. Оружие начали отправлять Красному Китаю. Мы собирали его на поле боя и сдавали. Командир полка беззлобно ругался: «Чем вы там воюете, за вами и не числится почти ничего». Было чем воевать, хотя и не числилось.

В одном из боев я был легко ранен в грудь осколком мины. Повесив руку на ремень, пошел в медсанбат. Возле старого КП повстречался старшина, которому был поручен сбор оружия. Он нес на плече несколько автоматов отечественных и трофейных.

Наши автоматы имели довольно простой предохранитель: на рукоятке затвора была подвижная чека, которая сдвигалась в вырез ствольной коробки и автомат на предохранителе.

Но война не учения. Предохранитель столько раз двигается взад-вперед, что металл стирается и сидит в гнезде неплотно. У меня выработалась привычка: в походе, закинув руку за спину, на ощупь проверять предохранитель большим пальцем правой руки.

Подойдя ко мне, старшина лихо сбросил автоматы с плеча. Один из них, ударившись прикладом о не оттаявшую еще землю, выпустил очередь ему в грудь! Тускнеющими глазами старшина в недоумении посмотрел на меня, улыбка медленно сползла с его лица, и он молча упал на собранные им автоматы…

На Миусском фронте, из-за недостатка строевых офицеров, командир полка назначил меня командиром 3-й стрелковой роты.

Природа здесь сделала исключение, и в этом месте левый берег реки был выше и нависал над пологим правым берегом. Наши пулеметчики постоянно держали немцев на прицеле. В отместку противник густо засыпал нас минами и потери для обороны были довольно значительными, и мы постоянно просили о пополнении. Командир полка ругался: «Строевку подаете на полную роту, а воевать некому!» Но обещал прислать несколько человек. Строевка ежедневная строевая записка о наличии и убытии личного состава и лошадей. Строевка всегда подается вчерашняя общеизвестная хитрость, чтобы получить на несколько порций больше сахара и водки.

Под вечер, когда стало смеркаться и из траншеи по горизонту хорошо видно, появилась редкая, человек восемь, цепочка солдат. По тому, как идут, издалека можно понять пожилые. А куда их девать? Обоз и без них забит беззубыми стариками. Было этим «старикам», впрочем, не более пятидесяти, но на фронте зубов не вставляют, вырвут в медсанбате и слава богу. (У немцев вставляли и на фронте…) Вот и размачивают сухари в котелке. А тут, даже на расстоянии двух километров заметно — один солдат сильно припадает на ногу.

Подошли. Спрашиваю: Ты что? Ранен что ли? Не долечили? Нет! отвечает. У меня одна нога с детства на семь сантиметров короче. Да как же тебя взяли? Да так вот и взяли. С самой Сибири следую. Куда ни приду: да как же тебя взяли? И отправляют дальше. Там, мол, разберутся. Вот и пришел. А куда дальше? Дальше некуда. Передовая.

Тяжело писать об этом, но по моим подсчетам не менее одного процента похороненных в братских могилах люди в состоянии клинической смерти. При наших потерях это колоссальная цифра. Определить, клиническая ли это смерть или летальный исход, может только врач. Врачей на передовой нет. Их в госпиталях и медсанбатах не хватает. Об одном из таких случаев в свое время рассказали «Известия». Я расскажу о другом.

Мой товарищ, Семен Шастун, в одном из боев был тяжело контужен. Из ушей, носа и рта пошла кровь. И он потерял сознание. Когда на него наткнулись санитары, никаких признаков жизни он не подавал. Понесли в братскую могилу. Один из санитаров сказал: «Вроде живой! Неси!»

Надо понять санитаров. Пожилые люди, натаскались, намаялись. На поле боя еще шлепаются мины и посвистывают пули. Подошел санинструктор батальона. Что скажет? В яму? В бричку? Жить или умереть! Минута сомнения: В бричку!

Семен пролежал в госпитале полгода. Поначалу не видел, не слышал, не говорил. К концу срока встретился раненый, на костылях: Ты Сенька? Из какого полка?

Это был тот санитар.

Произнести мою фамилию правильно без предварительной тренировки дело довольно безнадежное. Впрочем, и написать ее с ходу не менее сложно. Достаточно сказать, что мы с родным братом писались через разные буквы: он — через «а», а я — через «о».