Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

Израиль Аккерман.

Не менее одного процента, при наших потерях это устрашающая цифра, покоящихся в братских могилах — люди захороненные в состоянии клинической смерти. Отличить ее от летального исхода может только опытный врач, да и то не всегда. Врачей на передовой нет. Их и в госпиталях и медсанбатах не хватает.

… На встрече ветеранов вдруг выяснилось, что жив человек, которого собеседник лично похоронил. В начале войны хоронили там, где убит: в воронке, в окопе. Доложили командиру полка. Тот приказал перезахоронить. Оказался живой. Но пошли уже другие люди, хоронивший ранее об этом не знал. Этот случай был описан в «Известиях».

… Контужен был очень тяжело. Кровь изо рта, носа, ушей. Никаких признаков жизни. Несут к братской могиле. Один из санитаров сказал: «Вроде живой?». — «Мертвяк! Не видишь? Тащи!».

На счастье рядом оказался санинструктор. Подошел. Что скажет? В бричку? В яму? В секунду решалось жить или умереть. — В бричку! — В госпитале лежал полгода. Не видел. Не слышал. Не говорил. Писал записки. Речь восстановилась последней. Однажды в госпитале встретился раненый на костылях: «Ты Сенька? Из какого полка?».

Это был тот санитар.

Семен Шастун.

В братских могилах захоронено 6,5 млн. человек — из них только 2,3 млн., одна треть, известна по фамилиям…

…Шарахнуло по ноге, как колом огрело. Подполз товарищ, перевязал: — Ну, ползи, пока не добили. — Дополз до дороги, санитары кинули в бричку. Подошла полуторка, привезли в бывший лагерь военнопленных: нары, солома. Погрузили в телячьи вагоны. Все тяжелые, лежачие. На все вагоны один ходячий — с рукой на отлете. Дали по куску хлеба с салом и воды. Налетел самолет. Первая бомба попала в паровоз. Он зашипел и остановился. Еще одна разорвалась рядом с вагоном, но попала в кювет. Левую сторону вагона снесло, но никого из раненых не задело. Самолет развернулся, но увидев расползавшихся из вагонов раненых улетел. Ему и в голову не пришло, что раненых везут в товарняке. Всю ночь стояли. Никто не подходил. Слышался только плач женщин.

Утром потащили обратно, перегрузили в другой эшелон. Наконец приехали в Тамбов. За две недели пути никто из медработников не подошел. Белые черви стали расползаться из раны по телу. Брал руками и выкидывал…

Петр Ланин.

Взвод переправился на Керченский плацдарм одним из первых. И только поднял людей в атаку — разорвалась мина. Удар был такой, что отдалось в затылке. Подбежал санитар, наложил на ногу жгут. Ночью, на носилках, поднесли к отходящему пароходу. У трапа стоял военврач и в темноте сортировал раненых: «Куда ранен? Тяжело? Легко? Тяжелых в трюм, легких — на палубу!». — «Почему в трюм?». — «Ты тяжелый. Все равно не выплывешь…»

Александр Дерюгин.

Привезли в передвижной госпиталь. Разрезали сапог. Хирург сказал: «С ногой придется расстаться». — И сразу наркоз. Двоих раненых, оба без ноги, повезли на аэродром, одели в ватные конверты и подвесили носилки под самолет. Кукурузник сел в поле, подъехала санитарная машина, санитар раскрыл конверты: «Ты что?». — «А у меня уже два конверта пропали. В чем повезу следующих?». — Зима, холод, они полуголые и в машине ни матраца, ни одеяла. В госпиталь привезли синими… Выбежали сестры, окружили, плачут: «Пока солдат нужен… А теперь пусть пропадает!». — Занесли в баню, стали растирать. До Украины везли в хорошо оборудованных румынских вагонах, тепло, сытно. Там колея другая, перенесли в холодный вагон. Сестра одна, и кушать почти нечего… «У тебя какой ботинок?». — «Правый». — «А у меня левый».

Спаровались, высунули в окно — котелок горячей картошки и бутылка самогона. Ожили.

Моисей Шлеймович.

В Ташкентских госпиталях, где проходили практику, поразило большое количество раненых в левую руку… Высунет из окопа, а снайпер уже ждет.

Арон Эпштейн.

Новый 1942-й год застал в госпитале. Как отметить? Елки нет. В палате лежало четыре человека: капитан с острова Ханко, мичман с Северного флота и летчик Сорокин, повторивший подвиг Алексея Маресьева. Его сбили над территорией противника, раненый он перешел, переполз, линию фронта, отморозил ноги и ему ампутировали обе ступни. Выздоровев, он вернулся в свой полк, сбил несколько самолетов, получил Героя и часы от английской королевы с надписью «лучшему летчику Северного Флота». Сорокин сказал: «Возьми мои костыли, составь и пусть каждый повесит самое дорогое». — И повесил часы английской королевы. Капитан и мичман повесили фотографии жен и детей. У меня ничего не было. Повесил синего бумажного зайца, которого подарила девочка-пионерка на концерте для раненых.

Через сорок лет, на встрече с преподавателями и студентами Одесского медучилища, рассказал об этом и показал зайца. Из зала раздался взволнованный женский голос: «Это мой заяц!» — одна из преподавателей училища и была той девочкой.

Александр Копанев.

В скитаниях по оккупированной территории, набрела на партизанский отряд. Несмотря на то, что не было оружия, приняли.

Уже не была девочкой — исполнилось тринадцать. И хотя все еще была уверена, что дети рождаются от поцелуев, еврейская девушка в тринадцать лет привлекательна даже в рубище.

Прохода не давали. Партизанский отряд — не подразделение Красной Армии, где есть какая-то дисциплина, субординация, можно к кому-то обратиться, пожаловаться. Пошла к командиру отряда. Тот сказал: «Я тебя защитить не могу. Уходи». — Ушла.

Когда Красная Армия освободила городок, пошла посмотреть — может кто живой остался. Объял ужас. По улицам свободно ходили полицаи! Которые на ее глазах убили родителей, расстреляли сестер, размозжили голову младшей сестричке. Подумала — немцы вернулись.

Немцы не вернулись. Когда война повернула на Победу многие полицаи пришли в партизанские отряды «смыть вину кровью». И их приняли. Рассказала все уполномоченному НКВД. Ни в один дом не пускали, смотрели косо. Ночью пришли, сказали: «Не убили тогда — убьем сейчас. Уходи».

Люся Блехман (Цымринг).

…В школе сидели за одной партой. Оба призывались в тридцать девятом году. Сына «врага народа» отставили, а его взяли. Был танкистом. Из Львова прислал фотографию с зубчатыми краями. Больше писем не было. И надежды тоже. Еврей. Бандеровцы стали действовать в первые часы войны.

После Победы поехал в свой родной город. Витебск был разрушен. Ни спросить, ни сказать. На Марковщине сохранилось несколько бараков. Никого. Все на работе. Возле одного сидит одинокая сгорбленная старушка. Стал подходить. Молодой, здоровый, красивый. Живой. Старушка стала подыматься навстречу и вдруг, воздев руки к небу, закричала: «А Гришеньки-то нету!».

Это была его мать…

Полицай-украинец служит немцам, а у себя дома три с половиной года спасает еврейскую семью. Приходят наши. Полицая на десять лет в Сибирь. За то, что служил немцам или за то, что спасал евреев?..