Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

Маленький Юрик был всеобщим любимцем. Его обожали в полках, где многие старослужащие были призваны еще до войны, все еще считались срочниками и тосковали по семейной жизни. Юрик пропадал в казармах целыми днями, с ними ел и пил. Мы не беспокоились: гарнизон был закрытым, ни выйти, ни войти в него незамеченным было нельзя. Брали они его и в солдатскую баню. Первый раз он вернулся потрясенный и долго молчал. Такого он не ожидал…

На площадке они играли втроем: Юрик, соседская девочка Наденька и жеребенок. Так и бегали друг за другом. На равных.

На всех экранах демонстрировался «Тарзан». Привезли и очередные две серии в гарнизон, но у Юрика была ангина, и пойти мы не могли. Он был в отчаянии. Неожиданно, когда закончился сеанс в Доме Офицеров, киномеханики притащили передвижку к нам домой, установили и стали демонстрировать фильм на стену. Юрик был счастлив.

Была уже ночь, мимо шел патруль, услышал, зашел. И остался.

Это был бывший немецкий гарнизон, где все было предусмотрено, но наладить отопление долго не удавалось, дома ощетинились трубами буржуек, не брезговали и электроприборами. Это было запрещено. При малейшем стуке в дверь плитка пряталась под кровать. Когда в очередной раз раздался стук, Юрик, очень любивший гостей, крикнул: «Подождите! Сейчас бабушка плитку спрячет!». — А это были именно контролеры… Хохотал весь городок.

Но было и не до шуток. Однажды ночью ветер переменился, и весь угар пошел в комнату. Я проснулся среди ночи и понял, что умираю… Мама уже не отвечала. Подняться я уже не мог. Свалившись с кровати, подполз к окну, из последних сил дотянулся до рукоятки, распахнул окно и упал. Счастье, что в немецких окнах нет шпингалетов — до верхнего я бы не дотянулся… А накануне умер офицер, угоревший — ирония судьбы — над Кратким курсом Истории партии, который он конспектировал…

Случались и веселые вещи. Поскольку была мама — было и кое-какое хозяйство. Напротив жила пара, только начинавшая семейную жизнь. Молодая жена появлялась у нас почти каждое утро с неизменной фразой: «Берта Ароновна! Я к вам с большой просьбой…». — Ей нужны были соль или спички. Юрик настолько к этому привык, что когда она в очередной раз открыла дверь, радостно сказал: «Тетя Ада, вы к нам опять с большой просьбой?».

У Юрика был набор оловянных солдатиков, который начал ему собирать еще дед, души не чаявший в своем первом внуке. Более ста фигурок разных родов войск, не идущих ни в какое сравнение с нынешним пластмассовым ширпотребом, построенные парадом, они выглядели очень красиво. Как-то пользовавший Юрика полковой врач, настоящей фамилии которого никто не знал, и во всем гарнизоне и стар и млад называли его «кирпичики» по аналогии с артистом Филипповым из-за отнюдь не славянского носа, — увидел солдатиков, вспомнил детство и, забыв, зачем пришел, весь вечер с ними играл…

Наступил пятьдесят третий год. Умер Сталин. Пришел Хрущев. Сталин собирался воевать дальше и укреплял армию. Хрущев понимал, что не только воевать, но и содержать такую огромную армию разоренная войной страна не всостоянии и стал ее сокращать, что, вообще говоря, было правильно. Но для многих это была трагедия.

После войны никого из молодых офицеров из армии не отпустили. Хотел демобилизоваться и продолжить учебу и я, подал рапорт, но было отказано. Теперь все были женаты, имели семьи, жили в гарнизонах. Ни образования, ни профессии, ни специальности, ни квартиры. До пенсии мне оставалось полтора года. Были и такие, которых увольняли за несколько месяцев. По армии прокатилась волна самоубийств. Выходное пособие бурно пропивалось, и его стали выдавать помесячно.

За эти годы я сроднился с армией, любил форму — впрочем, ничего другого у меня и не было. Через много лет — теперь не от большого ума, над этим принято смеяться — могу сказать, не боясь показаться сентиментальным: мое сердце осталось под полковым знаменем.

Я был в отчаянии. Против ожидания Мифа отнеслась к этому сравнительно спокойно: «Что ты так расстраиваешься? Я выйду на любом полустанке и буду работать». — Еще не ушло время, когда было принято учить детей музыке, и из каждого второго окна неслись гаммы.

Мы оба имели право на Москву, но жить было совершенно негде. Дядя сказал: «Подо мной есть подвал, поставь печку и живи». — Но я не решился. И напрасно. Через несколько лет дом снесли, и все получили квартиры. Но кто же знал! В Министерстве культуры сказали: с квартирой только север или юг. Так мы оказались в Сталинабаде.

В те годы это был совершенно русский город — старшее поколение таджиков тяготело к своим кишлакам. В оперном театре, куда Мифу пригласили концертмейстером, шел прекрасный репертуар, был сильный симфонический оркестр, по старой русской традиции некоторые солисты по окончании сезона уезжали в другие театры, к началу следующего приезжали новые. Жизнь кипела. Кстати сказать, Сталинабадский мединститут еще оставался одним из лучших в Союзе — в нем работали эвакуированные из Ленинграда и других городов крупные медики, в их числе профессор Парадоксов, искоренивший в Таджикистане трахому, и другие.

Мы приехали в Душанбе, тогда еще Сталинабад, в конце 1953 года. У нас было письмо к семье ленинградцев, оставшихся после эвакуации. Глава семьи — доктор философии, профессор Семен Борисович Морочник и его жена, кандидат наук, член Союза писателей СССР — Мира Марковна Явич, «держали» салон, где собирались интересные люди. Хозяин квартиры знал множество стихов и часто их читал. Еще будучи подростком, я увлекался Маяковским, хорошо его знал, многие стихи помнил долгие годы. Семен Борисович, не называя автора, прочел несколько строк и вопросительно посмотрел на меня. «Флейта-позвоночник» — безошибочно сказал я. И меня зауважали.

Пока строился дом, театр снимал нам квартиру. Комната не отапливалась, обогревались трехфитильной керосинкой. Как-то, после уборки, заметили, что по комнате летает черный снег: керосинка стала коптить… Приходившие к нам солисты удивлялись: Как у вас уютно. — «Уют» создавался тремя уложенными друг на друга и накрытыми салфеткой картонными рижскими чемоданами с металлическими уголками, стоимостью по 27 рублей до первой реформы, на которых стоял очень красивый чайный сервиз, купленный проездом в Москве, почему-то вскоре нам надоевший и проданный.

Родилась Ирочка. Поначалу, как говорили старухи, она была «перевернутая» — спала только днем. Мифа перешла на полставки. Зато потом Ирочка была на редкость спокойным ребенком и не требовала к себе большого внимания. «Дитя не плачет — мать не разумеет». Дошло до того, что директор школы, ее же учительница и наша большая приятельница сказала: «Ваша Ирочка одета хуже всех». — Наши дети никогда и ничего не просили. Никогда. Ничего.