Александр Редигер - История моей жизни

При таких условиях я, конечно, старался стушеваться и почти нигде не бывал. Со своими бывшими сотрудниками по Министерству я порвал почти все отношения еще и по другой причине, а именно, чтобы меня не заподозрили в желании вмешиваться в дела или интриговать против моего преемника. Затем, вскоре в деятельности Сухомлинова стали проявляться несимпатичные мне черты (главным образом, пристрастное отношение к людям); он поселил у себя в казенной квартире госпожу Бутович и публично показывался с нею; при встрече с бывшими своими подчиненными, я невольно заговорил бы с ними о новом их начальнике и критиковал бы его, а потому я еще более старался вовсе прекратить всякие сношения с чинами Министерства*.

На должность начальника Генерального штаба Сухомлинов избрал Мышлаевского, человека несомненно способного, но (выражаясь осторожно) не прямого и не владевшего иностранными языками. На первых порах они были крайне дружны, но затем произошло что-то непонятное; Мышлаевский уехал за границу и во время своей бытности там был уволен от должности с назначением корпусным командиром на Кавказ. После этого, в конце сентября Сухомлинов был у меня с визитом, который я ему отдал; я его спросил о причине смещения Мышлаевского, но он мне дал совершенно уклончивый ответ. Вернувшись из-за границы Мышлаевский 11 октября был у меня, сказал, что его обвинили по-видимому в интригах против Сухомлинова, который и ему не сказал, за что он был уволен*; Мышлаевский просил совета, что ему делать, чтобы обелиться? Я ему предложил обратиться к Столыпину и просить его произвести расследование. Мышлаевский этому совету не последовал, а просто уехал к новому месту служения. История так и осталась темной. Истинной причиной увольнения Мышлаевского по-видимому явилось то, что о Мышлаевском стали говорить как о дельном работнике и кандидате в военные министры; этого кандидата Сухомлинов и поспешил устранить под каким-то предлогом. Не отрицаю, конечно, возможности какой-либо интриги со стороны Мышлаевского.

В начале октября мне пришлось выступить в окружном суде. Кавказский интендант генерал Агапеев возбудил обвинение в клевете против газеты "Новая Русь" за появившуюся в ней статью и ссылался на меня, что я могу засвидетельствовать о его безупречной службе. Идти в суд было неприятно, так как в те времена там можно было наслушаться всяких оскорблений, а потому я воспользовался правом особ II класса** и просил суд допросить меня на дому. Я думал, что для этого ко мне приедет кто-либо из членов суда и снимет показания; но утром, в день заседания ко мне приехал судебный пристав заявить, что суд должен приехать в полном составе, поэтому надо подготовить зал заседания. Беспокоить весь состав суда я отнюдь не хотел, а при неустройстве моей квартиры* мне даже было бы трудно устроить обстановку для заседания, поэтому я с приставом поехал в суд, где меня тотчас допросили. Об Агапееве я дал хороший отзыв. Чем кончилось дело я не помню.

Из-за неустройства квартиры мы до конца года почти ни у кого не бывали и принимали только близких друзей. Брату уже опротивела жизнь в Гатчине, и он вновь переехал в Петербург. В конце ноября вновь приехал лечиться Н. Н. Киселев, проживший у И. В. два месяца. Племянница Лиза Иванова стала невестой певца Барышева, который стал бывать у нас. Васильковские, вернувшись с кумыса и пробыв недолго в Петербурге, уехали на зиму в Давос; там они оказались в одной гостинице с князьями Иоанном и Гавриилом Константиновичами, с которыми они познакомились и близко сошлись.

Ввиду окончания разграничительных работ на Сахалине я в октябре получил ленту японского ордена Восходящего солнца, хотя я, собственно, к этому разграничению не имел никакого отношения.

Еще летом, по возвращении из Крыма я получил от Рентца заказанные ему пять дюжин своих портретов. При посредстве Забелина я разослал их всем моим бывшим близким сотрудникам по должности министра и тем чинам Канцелярии Военного министерства, которые в свое время имели личный доклад у меня по должности начальника Канцелярии. Первых я просил дать мне в обмен свои карточки. К моему огорчению, таковые я получил лишь от немногих. Забелина я видал лишь в Новый год и на Святой, когда он неизменно заезжал ко мне с визитом. Я его при таком случае спросил о причине, он меня сначала просил подождать, но потом (в 1911 году?) дал мне полное объяснение. Оказалось, что начальники главных управлений собирались поднести мне свои карточки в общей рамке; старший из них, Вернандер, отнесясь вполне сочувственно к этому предложению, взялся его выполнять, поэтому Забелин передавал ему получавшиеся портреты; но затем Вернандер охладел к этому делу, карточки оставил у себя и не сделал ничего! Очевидно, что им вначале руководили хорошие его отношения ко мне, а затем им овладела лень или же он стал опасаться, что Сухомлинов может косо взглянуть на эту затею. Вернандера я считал порядочным человеком, а потому, например, в 1904 году готов был объяснить перемену его отношения к А. М. Куропаткиной разными иными соображениями, а не тем, что положение ее мужа менялось к худшему; теперь же в оценке его личности я невольно приходил к иному заключению.

В денежном отношении для меня наступило довольно трудное время. В Государственном Совете из всего содержания делался вычет в казну в размере пяти процентов; получая номинально содержание в 18 000 и 1500 пенсии, я в действительности получал лишь несколько более 18 000, из коих 6000 отсылались в Царское, так что на жизнь оставалось 12 000. Устройство на новой квартире мне обошлось свыше 15 000, и на это ушли небольшие сбережения за 1908 год, пособие в 5000, полученное при увольнении с должности министра, и пришлось продать часть бумаг жены*. Во всяком случае, пришлось значительно стесняться в расходах по сравнению с предыдущими годами. Так, не могло быть и речи о том, чтобы держать мотор или экипаж, и это являлось для меня самым заметным лишением.

Начало 1910 года прошло тихо; мы бывали только у немногих хороших знакомых и не делали больших приемов. В январе приехал в Петербург эмир Бухарский; по старой памяти я у него расписался, и он пожелал быть у меня. В воскресенье, 7 февраля, он заехал к нам с четырьмя халатниками и девятью нашими чинами. Он просидел у нас полчаса, и мы угостили его достарханом; на прощание он подарил мне золотую медаль в память двадцатипятилетия его царствования, а через неделю, при своем отъезде прислал мне еще ковер и серебряную миску с подносом, крышкой и ложкой для кумыса.

Около того же времени я от чинов Канцелярии получил группу всех чинов, которым послал свои портреты; группа была вставлена в гладкую серебряную рамку с автографами участников.