Е. Мешаненкова - Муслим Магомаев. Биография

Сад для подростка – это безбрежные возможности похулиганить, и Муслим вместе с остальными отдыхавшими там детьми партийной элиты пользовался этими возможностями вовсю. Они лазили по деревьям, забирались в огороды, все время норовили стащить что-нибудь… Не для себя, конечно, они ни в чем не нуждались, им просто хотелось приключений, риска, азарта. Однажды они даже забрались на продовольственный склад и стащили там сосиски, которыми потом накормили местных кошек и собак. Конечно, сосиски можно было взять и дома с разрешения взрослых, но как же тогда приключение!

Еще важнее был дачный кинозал, в котором каждый день крутили фильмы. И новые, еще не вышедшие на экраны, и трофейные, которые не показывали в обычных кинотеатрах. Там Муслим, например, увидел «Тарзана», в которого они потом еще долго играли с друзьями и доигрались до того, что он упал с дерева и сломал руку, а потом она еще и неправильно срослась, поэтому пришлось снова ее ломать (правда, под наркозом) и опять упрятывать в гипс. После этого он даже некоторое время вел себя тихо, не хулиганил и не носился с друзьями. Но дело было не в опасении, что руку придется ломать в третий раз, просто Муслим понял, что она может срастись неправильно и так и остаться. А он к тому времени уже всерьез планировал стать профессиональным пианистом и догадывался, что криворукие пианисты вряд ли кому-нибудь нужны.

Хотя, конечно, утихомирился он лишь на время, следующим увлечением стали «Три мушкетера», к счастью, менее травмоопасные – теперь Муслим не по веткам прыгал, а фехтовал. Причем шпагу себе сделал из смычка старинной дедовской скрипки. Саму скрипку он тоже разобрал – из любознательности, но ее потом склеили, а вот смычок своей шпажной карьеры не пережил. Юному мушкетеру, конечно, здорово влетело, но зато это была лучшая шпага во дворе.

А потом был фильм «Молодой Карузо»… После него у Муслима появилось новое увлечение, и в то время ни он, ни кто-либо другой не догадался бы, насколько оно перевернет всю его жизнь.

Я продолжал учиться в музыкальной школе, вымучивал гаммы и «ганоны», ненавидя эти упражнения, которые, видите ли, необходимы пианисту. Хотя к обязательным музыкальным предметам я все же относился снисходительно. Если мне надоедала муштра или чужая музыка, я сочинял свою. Но вот моим увлечением стало пение. Я слушал пластинки, оставшиеся после деда, Карузо, Титта Руффо, Джильи, Баттистини… Пластинки были старые, тяжелые. Чтобы они не шипели, я вместо патефонных иголок придумал затачивать спички – звук при этом был более мягкий. Спички хватало на одну пластинку.

На одном этаже с нами в большом доме, который в Баку называли «домом артистов», жил известный певец Бюль-Бюль, живая легенда. Наши квартиры были смежными, и мне было слышно, как он распевался…

Забавные бывают в жизни повороты. Муслим должен был стать музыкантом и композитором, к этому его готовили много лет, а он, неожиданно для всей семьи, начал петь. А его товарищ по играм, Полад Бюль-Бюль оглы, сын знаменитого певца, готовился пойти по стопам отца, а в итоге стал композитором. Хотя и те профессии, к которым готовились, они оба не совсем бросили – Полад со временем (и с помощью Муслима) прославился еще и как певец, а Муслим, уже будучи кумиром всего Союза, временами еще и музыку сочинял.

Но конечно, четырнадцатилетний Магомаев ничего такого не планировал, он просто с головой погрузился в новое увлечение, как это с ним не раз уже бывало. Однако пение – это не прыжки по деревьям и не фехтование дедушкиным смычком. Тем более для подростка, всю свою жизнь прожившего среди музыкантов, понимающего и чувствующего музыку, знакомого с теорией, с нотной грамотой, да и в конце концов уже понемногу самостоятельно сочиняющего мелодии. Он не просто распевал во все горло, а слушал записи знаменитых певцов, анализировал их, пытался петь так, как они, пробовал разные стили и разные тональности. У него к тому времени уже сломался и оформился голос, из детского сопрано превратившись во вполне взрослый баритон – вероятно, к счастью, потому что на год-другой раньше такое увлечение пением могло бы погубить формирующийся голос.

Но петь при посторонних, а уж тем более при родственниках Муслим долго стеснялся. Мало ли – засмеют, назовут непрофессиональным, а то и вовсе скажут, что он тратит время на всякие глупости. Тем более что оценить свое пение со стороны он не мог, хоть он и был племянником крупного чиновника, но магнитофона, чтобы записать свой голос, у него не было. Дядя Джамал не считал нужным баловать племянника дорогими подарками, в которых не видел необходимости.

Довольно долго Муслим репетировал в школе после уроков, когда оттуда все уходили, и оставался только вахтер дядя Костя. Это и был его первый слушатель и критик. Позже Муслим с удивлением вспоминал, какие точные замечания делал ему старый вахтер – он улавливал такие тонкости, которые иногда упускали даже профессиональные педагоги по вокалу.

Хотя магнитофона у меня еще не было, но свой голос я мог записывать у моего друга, скрипача Юры Стембольского. У него был какой-то странный магнитофон, обе катушки которого были расположены одна над другой и вертелись в разные стороны. Мы сделали тогда много записей. Помню, как я пел «Сомнение» Глинки, а Юра аккомпанировал мне на скрипке. Я бы много отдал, чтобы послушать те наши записи, послушать, как я пел в 14–15 лет, но увы… Давно нет таких магнитофонов, да и за прошедшие десятилетия те пленки давно иссохлись, рассыпаются…

Я скучаю по той нашей прошлой большой семье, в которой, может быть, не все друг друга любили, но, во всяком случае, жили более-менее мирно… С грустью и умилением вспоминаю Украину, Белоруссию, Тбилиси, переполненные дворцы спорта, гостеприимных и дружелюбных людей… Помню, когда мой дядя впервые привез меня в Москву, мне было 15–16 лет, она была чистой, ее бесконечно поливали и подметали, помню других москвичей, спешащих с улыбками на лицах…

Друзья узнали о новом увлечении Муслима намного раньше, чем семья или учителя в музыкальной школе. И дело было не только в том, что он стеснялся, просто одновременно с пением он увлекся еще и так сказать «легкой музыкой» – очень неодобряемым властями джазом. Они с друзьями собирались и тайком слушали джазовые записи и… оперную музыку, не входящую в школьную программу. Увы, строгости были такие, что не только за джаз, но даже за любое отступление от академической программы их могли серьезно наказать.