Сергей Бондарин - Парус плаваний и воспоминаний

Об этом мне рассказывал когда-то Бабель.

— Если хотите видеть страну, которая многому вас научит, поезжайте в маленькую Кабардино-Балкарию. — Говорил он назидательно, и в его тоне чувствовалось непреходящее удивление перед тем, о чем он говорил. — Часто в малом лучше рассмотреть большое. Поезжайте к людям, которые и меня покорили: энергия, умение понять пользу и красоту революционных преобразований удивительные!.. Словом, поезжайте туда! Если хотите, я облегчу вам первое знакомство.

Было это в начале тридцатых годов, и мы знали, что Бабель частенько уезжает на Северный Кавказ, что там он подружился с Баталом Калмыковым, чье имя тогда часто встречалось в многочисленных газетных и журнальных очерках, посвященных Кабардино-Балкарии. «Новое увлечение, — думали мы, — новое колоритное лицо, герой!» И вероятно, догадки эти не были ошибочными. Все, что было воистину новым, примечательным, интересным, колоритным — неизбежно привлекало внимание Бабеля. Не хватало сил, чтобы полностью, как хотелось, вдохнуть воздух страны, не хватало свойственной ему ювелирной тщательности и терпеливости, чтобы хоть частично сделать то, что казалось необходимым, не доставало необходимых привычных удобств и времени, и он часто и надолго прятался не только от редакционных звонков, но и от уютных разговоров с друзьями, чтобы успеть сделать хоть что-нибудь. Тем большим праздником для каждого из нас, его младших товарищей и земляков, была встреча с Исааком Эммануиловичем, возможность поговорить с ним, а может быть, и пройтись по Москве, что и сам он любил.

Вот почему Бабель не всегда открывал тайну своих новых и часто меняющихся адресов, а тем более не сообщал адрес той «пещеры», где оп уединялся для работы. Чаще всего, конечно, это были квартиры его многочисленных друзей. В ту пору, о которой я рассказываю, он еще не имел своей постоянной московской квартиры.

Так и на этот раз он пригласил меня в чью-то квартиру (хозяева, по-видимому, были в отъезде) на Покровке в Машковом переулке.

Я пришел в точно назначенное время. Бабель встретил меня строго, но благожелательно.

— А где же самовар? — попробовал пошутить я.

— Самовар остался в Одессе на Ришельевской, — серьезно отвечал Исаак Эммануилович, — займемся делом.

Для меня уже был приготовлен пакет, сверху лежало письмо.

— И письмо, и журналы передайте Калмыкову, — начал Исаак Эммануилович. В его планах и советах все было обдумано и взвешено, и я понимал, что он старается и меня заинтересовать личностью человека, с кем мне предстояло познакомиться.

Опять немало интересного слышал я в те минуты об особенностях времени, пробуждающего энергию и в тех странах, и в тех краях, где прежде предпочитали видеть только восточное расположение к неге, а в лучшем случае — к духовному самосозерцанию.

— Горы есть горы, — говорил Бабель. — Вы их увидите, если, как говорите, вы там еще не бывали, а земля есть земля: почва. Опа должна плодоносить. Иногда человек держит в руках солнце. Хлеб — это солнце. И вот это там поняли. Вы и увидите, как человек держит в руках солнце, держит, передает другому. И дети там уже будут рождаться с этим новым сознанием… Поезжайте, увидите все. Запоминайте — узнаете многое…

Запоминайте! Как печально сознавать сейчас, что мы так мало запоминали! Много ли могу я сейчас сказать хотя бы об этой встрече в Машковом переулке? Одна-две мысли, несколько слов — и все. А ведь там, наверно, раскрывалась целая книга… Ну, да что уж!

Я старался произвести благоприятное впечатление, опасаясь, что Исаак Эммануилович может раздумать и вдруг отказаться от своей готовности помочь мне, доверить поручение. Это сковывало меня, но я беспокоился напрасно. Старания мои, очевидно, бросались в глаза, и Бабель вдруг сам начал держаться со мною так же игриво-молодцевато.

— Вы были бы хорошим дипкурьером, — поощрительно сказал он.

Разумеется, Бабель имел в виду ту внешнюю дисциплинированность, от которой я не отступал, но — «увы, — оставалось подумать мне, — мало ли кем я мог бы и хотел быть! В свое время я хотел быть Дмитрием Донским. Быть бы мне хотя бы хорошим товарищем!»

Ладно, не об этом речь.

Я повез в Нальчик к Беталу Калмыкову французские архитектурные журналы.

Тогда только замышлялись те сады, здания, дороги и мосты, которые теперь украшают страну, расположенную на северных склонах и равнинах Кавказа. Прославленные и уже седовласые народные артисты, поэты и художники Кабардино-Балкарии в ту нору либо только учились грамоте, либо ехали юношами и девушками из неведомого Нальчика, недавно переставшего числиться казачьей слободой, в Москву для получения высшего образования. На расширяющихся колхозных нолях, на пастбищах, отнятых народом у владетельных князей, люди только-только приучались обращаться к науке.

Бабель был прав: не один я получал тут ничем не заменимые впечатления. Мудрый совет — в малом наблюдать великое — оправдался. Я чувствовал себя как бы за общим семейным столом, когда все налицо и жизнь семьи ясна и понятна.

Еще только вчера мало известная окраина громадной и противоречивой царской России становилась примером того, на что способны народные силы, пробужденные революцией. И, конечно, это было самое интересное — наблюдать, как исконные национальные качества людей становятся той самой силой, с помощью которой, мудро сохраняя корни, они хотят обновить, оплодотворить, преобразовать к лучшему все древо жизни. Руки, протянутые к солнцу, делали свое дело.

Благородный и житейски мудрый народ, чуткий к справедливости и красоте, жил на плодородной Кабардинской равнине. В угрюмых ущельях, оглашаемых шумом водопадов, на травянистых склонах главного Кавказского хребта жил древний, не менее умудренный трудолюбивый народ Балкарии. Революция — воля всеобщего опыта — объединила их в. стремлении к лучшему, к правде и красоте. И грандиозная картцна борьбы, и побед, народных треволнений, драмы, войны и мира небывалых десятилетий — эта картина разворачивалась перед глазами: солнце над снежной вершиной, и узкий серп месяца над высоким краем ущелья, шелест поцелуя, уют домашнего очага, нарастающий грохот снежной лавины…

Все, все здесь угадывалось.

На главной улице маленькой столицы совсем юной республики еще редко можно было услышать грохот фордика, но часто можно было увидеть библейски величавую фигуру горца в черно-крылатой бурке, кабардинской, слегка набекрень, барашковой шапке, шествующего вдоль улицы по мостовой. Ослики ему. не мешали. Дети. Женщины с тонкими чернобровыми лицами, наполовину прикрытые тугим платком.

На перекрестке, наиболее людном, нередко можно было видеть и самого плечистого, узкоглазого и скуластого Калмыкова в его неизменной золотистой кубанке. Он заканчивал разговор с окружавшими его стариками.