Валерий Попов - Дмитрий Лихачев

Лихачев писал Енишерлову:

«…B последнюю минуту, когда мы уже стояли в соборе, явился президент… Хорошо — по собственной воле, не приехали Мария с Георгием, разные губернаторы. К счастью, не нашлось денег, чтобы превратить похороны в „постановку“. Не было ряженых в старую форму, зато были шотландские волынщики (Николай был шефом одного из шотландских полков)».

От родового дворянства присутствовал барон Фальцвейн (по матери Епанчин). Романовы и Епанчины произошли от одного общего предка…

Сохранилась фотография, сделанная после церемонии; Ельцин пожимает руку Лихачеву, благодарит его. Улыбка Лихачева несколько вымученная, взгляд Ельцина — властный, уверенный и в то же время — чуть вопросительный… «Наверное, если мы обмениваемся рукопожатием с самим Лихачевым — значит, мои отношения с интеллигенцией более-менее в порядке?»

Чрезвычайная важность миссии Лихачева была по достоинству оценена Ельциным: 1 октября 1998 года Лихачеву была вручена высшая награда России — орден Святого апостола Андрея Первозванного.

По ощущениям Екатерины Юрьевны Гениевой, директора Библиотеки иностранной литературы, церемония не совсем соответствовала вкусам, да и самому облику Дмитрия Сергеевича:

«Все действо происходило в то время, когда только открылись отреставрированные кремлевские покои. Помню, какое тяжелое впечатление произвела на меня эта невообразимая позолота. Дмитрий Сергеевич и Борис Николаевич долго беседовали за закрытыми дверями. Когда они вышли к собравшимся… я заметила, как плохо облик Дмитрия Сергеевича гармонировал с нуворишской роскошью кремлевских покоев. Скромно одетый, с палочкой, Дмитрий Сергеевич всем своим видом словно бы укорял эту позолоту и роскошь.

Борис Николаевич вручил Дмитрию Сергеевичу красивый орден, который был специально сделан с учетом всех геральдических премудростей.

…Когда мы ехали с ним из Кремля, почему-то разговор зашел о вещах, которые Дмитрий Сергеевич хотел бы увидеть сделанными, как он выразился, „пока я жив“… Его очень беспокоили малые музеи, проблемы малых городов, малых библиотек. В этом разговоре проявилось и его внимание к личности любого человека, будь то директор Эрмитажа, Русского музея или библиотекарь в городе Мышкине: эти фигуры были для него абсолютно равнозначными.

…Мы приехали в библиотеку, поднялись в дирекцию и перекусили. Он сказал: „Я бы хотел посмотреть библиотеку“… Когда мы дошли до одного из залов, где было особенное скопление студентов, я, говоря чуть громче, чем обычно, рассказывала Дмитрию Сергеевичу о том, что мы в данный момент осматривали. Вдруг я поняла, что студенты в какую-то секунду осознали, что перед ними — живой Дмитрий Сергеевич Лихачев… Разрешилась эта тишина тем, что весь этот зал, переполненный молодыми людьми, встал и зааплодировал Дмитрию Сергеевичу… Я помню, как тогда у меня подкатил комок к горлу, как я видела глаза Дмитрия Сергеевича, ставшие такими мягкими, влажными под очками. Он тихо сказал: „Спасибо!“ Думаю, что по силе воздействия для Дмитрия Сергеевича это было не меньшее признание, чем все торжества в Кремле».

По воспоминаниям внучки Зины, Лихачев относился к своим бесчисленным наградам спокойно и даже с иронией и никогда, даже приблизительно, не мог перечислить их. Хранились они без всякого пиетета в ящике стола. И однажды, перед какой-то торжественной церемонией, они искали и так и не нашли золотую звезду героя труда. Пришлось обращаться к ювелиру, который смог быстро изготовить копию… Из всех наград, по воспоминаниям Зины, больше всего Дмитрий Сергеевич ценил медаль «За оборону Ленинграда», полученную им в 1942 году за тушение зажигалок на крыше Пушкинского Дома. Гордился он также присвоением ему, самому первому в городе, звания «Почетный гражданин Петербурга» — особенно потому, что такое звание имели его предки и он смог восстановить «фамильную честь». Радовался он и тому, что городу возвращено старое имя. Он говорил: «Никак не ожидал, что родившись в Петербурге, я снова в нем окажусь!» Это была одна из главных радостей его жизни.

А насчет наград… Зина вспоминает, как дед рассказывал, что с орденом Святого апостола Андрея Первозванного его охранял в поезде специальный человек. «Но охранял он, конечно, орден, а не меня!» — с улыбкой сказал Лихачев… Вскоре он передал этот орден на хранение в Эрмитаж.

В возрасте девяноста двух лет, подводя итоги своих отношений с властью, а заодно и Москвой, он написал: «За последние годы я был всего один раз в Москве и поразился разгулу пошлости, безвкусия. Впрочем, Петербург трусит вслед за Москвой».

В институте на всех наиболее важных мероприятиях он старался бывать — и его появление каждый раз производило на всех сильное впечатление — и то, что происходило без его ведома или вопреки ему, попадало под его суровый взор: он ничего не забывал и все контролировал. Однако — силы убывали. Он пишет Енишерлову в 1997 году:

«Я перестал ездить за границу — был только 4 дня в Ницце, где мне давали премию за „Поэзию садов“ и где я открывал главную улицу — возвращал ей старое название: вместо улицы Сталинграда — улица императриц, вдовы Николая I и Королевы Виктории.

Сопровождение Герры (Рене Герра, известный славист, главный специалист по искусству и литературе русской эмиграции. — В. П.) было очень полезным, от него я узнал много интересного… его не любят многие за злой язык, но я думаю, что он справедливо судит (и осуждает). С его оценками приходится считаться… Вот видите, какой у меня старческий почерк. И с этим (почерком. — В. П.) очень трудно бороться».

Старый его друг Сигурд Оттович Шмидт в 1997 году получает от него такое письмо:

«…Не могу написать вам статью в ваш сборник. Посвящаю вам очередное издание „Писем о добром“…

Еду в Италию на 10 дней. Повезут в кресле на колесах. Я уже так летал. В Италии мне дадут премию за „Поэзию садов“ и оплатят сопровождение (внучка Зина)».

Но в доме благополучия не было. Внучка Зина, оставшаяся без мамы, очень остро воспринимала жизнь семьи и оставила самые подробные, самые эмоциональные воспоминания. Дмитрия Сергеевича она часто видела вблизи, усталого, «не в лучшей форме», без того душевного подъема, который он возбуждал в себе на трибуне, или на кафедре, или перед телекамерой, без мантии «академика всех академий мира» и прочих парадных регалий. И впечатления эти, конечно, отличались от «общеизвестных». Когда Дон Кихот снимает свои «доспехи», он превращается в усталого старика с тяжелым характером. Это где-то там, на последнем напряжении сил, он блестящ, великолепен… а здесь он — «вне роли», «без грима», совсем не такой как «на сцене». «Сколько лет я прожила с дедом — но как человека я его так и не поняла!.. — писала внучка Зина. — Говорили: „К тихому голосу ДС все должны были прислушаться“. Но он мог рявкнуть так, что ложечки дребезжали. Считалось — „ясно мыслящий, демократический“. Со стороны виднее. Он был закрытым человеком абсолютно для всех!.. Невероятным усилием воли подавляет эмоции… В три и в тридцать три я боялась дедушку; где-то в глубине зрачков отражались страшные его испытания. Нередко находили приступы ярости… Дома он был совсем другой. Жизнь сделала дедушку подозрительным, скрытным, любое событие воспринималось — негативно. Бывший корректор, он цензурировал и свою жизнь: будто не было у красивого юноши романов! Как будто не было страха перед смертью!»