Марианна Басина - Петербургская повесть

Каждое приобретение восхищало его. «Порадуйтесь находке, — хвастал он Пушкину, — я достал летопись без конца, без начала об Украине, писанную, по всем признакам, в конце XVII-го века».

Воссоздать жизнь народа, его дух, его подвиги — тут особенно помогали песни. «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!».

Как скупец червонцы, копил он песни. Его верные помощники — мать, сестра Маша, тетенька Екатерина Ивановна — выспрашивали стариков, совершали набеги на кованые сундуки соседей-помещиков, где на самом дне, погребенные среди других старинных бумаг, попадались тетради с песнями.

Он просил присылать и напевы этих песен, ноты. Сам не пел, но любил подтягивать. «Я песен не пою, потому что я мастер только подтягивать. А если бы запел соло, то мороз подрал бы по коже слушателей». Только Якиму да Матрене доводилось слышать, как спивал Николай Васильевич. Но они не роптали и даже вздыхали растроганно, вспоминая свою Полтавщину, деревенские гулянки и захожих бандуристов с дребезжащими голосами.

Любовь к песням сдружила Гоголя с молодым земляком, профессором Московского университета Михаилом Максимовичем.

После выхода «Вечеров» Максимович получил письмо от Сомова: «Я познакомил бы вас хоть заочно, если вы желаете того, с одним очень интересным земляком, — Пасичником Паньком Рудым, издавшим „Вечера на хуторе“, т. е. Гоголем-Яновским… У него есть много малороссийских песен, побасенок, сказок и пр., и пр., коих я еще ни от кого не слыхивал, и он не откажется поступиться песнями доброму своему земляку, которого заочно уважает. Он человек с отличными дарованиями, и знает Малороссию, как пять пальцев, в ней воспитывался».

Максимович принадлежал к тем счастливым натурам, которые отпущенные природой таланты приумножают трудом. Ему не было и тридцати, а имя его уже пользовалось известностью и среди ученых и среди литераторов. Он блестяще читал курс ботаники в Московском университете, знал и любил литературу, историю, издавал альманах «Денница», выпускал сборники народных украинских песен, писал статьи и книги. Ему очень хотелось познакомиться с Гоголем.

Узнав, что Гоголь проездом в Москве, Максимович разыскал его в номере гостиницы, и они разговорились. Оба сожалели о краткости свиданья. «Я до сих пор не перестал досадовать на судьбу, столкнувшую нас мельком на такое короткое время, — сетовал Гоголь. — Не досталось нам ни покалякать о том и о сем, ни помолчать, глядя друг на друга». Но связь не прервалась. Они переписывались, обменивались песнями. «Сделайте милость, — просил Гоголь, — дайте списать все находящиеся у вас песни… Вы не можете представить как мне помогают в истории песни».

Вскоре в письмах они перешли на «ты».

В конце 1833 года стало известно, что в Киеве открывается университет. Максимович скучал по родине. Узнав, что появилась возможность продолжать свои занятия на украинской земле, попросил перевести его в Киев. И надоумил Гоголя добиваться там кафедры.

Гоголь загорелся. «Благодарю тебя за все: за письмо, за мысли в нем… Представь, я тоже думал.

Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный Киев! Он наш… Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобой киевские кафедры. Много можно будет наделать добра».

В Киев! в Киев! Эта мысль овладела Гоголем совершенно. Ему казалось, что наконец-то осуществится мечта его юности о полезной деятельности на благо человечества. Сколько возможностей! Заниматься любимой историей, читать лекции, вместе с Максимовичем собирать народные песни, писать…

Гоголь хотел занять кафедру всеобщей истории. Чтобы показать осведомленность, решил для начала составить план лекций и представить министру просвещения Уварову. Обратиться за содействием к Жуковскому и Пушкину — они знают Уварова, они помогут.

Двадцать третьего декабря 1833 года Яким отнес на Пантелеймоновскую улицу в дом Оливье конверт с надписью: «Его высокоблагородию Александру Сергеевичу Пушкину». «Если бы вы знали, — писал Гоголь Пушкину, — как я жалел, что застал вместо вас одну записку вашу на моем столе. Минутой мне бы возвратиться раньше, и я бы увидел вас еще у себя. На другой же день я хотел непременно побывать у вас; но как будто нарочно все сговорилось идти мне наперекор: к моим гемороидальным добродетелям вздумала еще присоединиться простуда, и у меня теперь на шее целый хомут платков. По всему видно, что эта болезнь запрет меня на неделю. Я решился, однако ж, не зевать и вместо словесных представлений набросать мои мысли и план преподавания на бумагу… Во мне живет уверенность, что если я дождусь прочитать план мой, то в глазах Уварова он меня отличит от толпы вялых профессоров, которыми набиты университеты. Я восхищаюсь заранее, когда воображу, как закипят труды мои в Киеве. Там я выгружу из-под спуда многие вещи, из которых я не все еще читал вам. Там кончу я историю Украины и юга России и напишу Всеобщую историю, которой, в настоящем виде ее, до сих пор к сожалению не только на Руси, но даже и в Европе, нет. А сколько соберу там преданий, поверьев, песен и проч.! Кстати, ко мне пишет Максимович, что он хочет оставить Московский университет и ехать в Киевский. Ему вреден климат. Это хорошо. Я его люблю».

Планы были грандиозные, надежды блистательные. Казалось бы, безжалостные пинки судьбы могли отучить от восторженных мечтаний, отрезвить, высушить. Но нет. В глубине души он по-прежнему оставался неисправимым мечтателем и теперь рвался в «прекрасный» Киев, как пять лет назад в «райский» Петербург. Только светлую комнатку окнами на Неву заменил в его воображении домик с садиком на горе, откуда виден кусочек Днепра.

Министр народного просвещения Уваров, от которого во многом зависела теперь судьба Гоголя, занял свою высокую должность не случайно.

Бенкендорф не однажды советовал царю:

— Не должно, государь, слишком торопиться с просвещением, чтобы народ по кругу своих понятий не стал вровень с монархами и не посягнул на ослабление их власти.

Николай и не торопился. Он знал, до чего довели Францию все эти философы, писатели, журналисты, и отнюдь не торопился. Гимназии, лицеи, университеты… Николай терпел их как — увы! — неизбежное зло. Профессор Никитенко писал в своем дневнике: «Теперь требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе, ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но чтобы учащие не размышляли, потому что учащие — что такое? Офицеры, которые сурово управляются с истиной и заставляют ее вертеться во все стороны перед своими слушателями. Теперь требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы не читало книг».