Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

Сталин удовлетворился. Проявив заботу о ее здоровье, он приказал ей сначала «подлечиться дома» и лишь потом отбывать к новому месту службы. Ей предписали поехать в Сочи, в начавший обретать свой статус курортной «столицы» Черноморья городок, где близ источника сероводородных термальных вод был построен правительственный санаторий. Цари и вся русская аристократия, не будь дураками, отдыхали в благодатном Крыму. Теперь по прихоти грузина Сталина началось освоение полюбившегося ему Кавказского побережья, куда до революции, из-за гиблости здешних малярийных мест, ссылали врагов режима.

«Подлечиться» — притом гораздо успешнее — Коллонтай могла бы в Германии, сероводородные ванны не имели никакого отношения к ее недугам. В Сочи ей непременно предстояло увидеть кого-то из давних знакомых, а этого она боялась пуще всего. Но ослушаться приказа, естественно, не могла. Первая же встреча повергла в отчаяние: у ворот санатория, словно поджидая машину, которая ее привезла, стоял Крыленко. Весь вид его говорил о том, что он готов забыть прошлое и ее призывает к тому же.

Еще несколько лет назад Коллонтай не приняла бы, наверно, этой игры. Но боевой дух давно покинул ее, к выяснению отношений она не стремилась, а сторониться тех, кто вместе с нею удостоился чести быть гостем этого санатория, позволить себе не могла. Вместе с Крыленко они, как ни в чем не бывало, гуляли по тенистому парку и обсуждали текущие дела. Он сам затеял разговор о Сталине, позволившем — в связи с недавним празднованием его юбилея — возвести себя в ранг вождя мирового пролетариата. «Диктатор России, — кипятился Крыленко, — это бы я еще понял, но при чем тут мировой пролетариат?» Он размахивал «Правдой», на первой странице которой был воспроизведен транспарант над гигантским портретом человека с усами: «Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Сталин». Подошел Григорий Петровский — Коллонтай с ним работала на Украине, считала его порядочным человеком. «Разве Ленин допустил бы такие восхваления в свой адрес? — поддержал Петровский. — А темпы коллективизации, которые он навязал?! На Украине доходило до прямых антисоветских восстаний».

Коллонтай явно втягивали в политическую драку, от которой она успела отвыкнуть. По существу она была, конечно, согласна и с тем, и с другим. Но уже научилась держать язык за зубами. Чего от нее хотят эти товарищи, обнажая столь недвусмысленно свои затаенные мысли? А что, если это провокация? Спасительное словечко, недавно вошедшее в обиход, помогало взять себя в руки и не дать обвести вокруг пальца. «Не уверена, что вы правы», — сухо сказала она, прерывая беседу.

Утром, затребовав машину и ни с кем не простясь, Коллонтай отправилась на вокзал. В этом санатории врачи не имели права задавать лишних вопросов: пациенты так же неожиданно уезжали, как и приезжали, никому не давая никаких объяснений. Литвинову сказала, что «прохлаждаться в санаториях» она не имеет права. Тот согласился.

В Стокгольме ее ждал сюрприз: пока она «прохлаждалась» в Сочи, прибыл новый торгпред. С первой же минуты она почувствовала к нему полное расположение. Об этом — спонтанная, по горячим следам — запись в дневнике: «Очень, очень симпатичный кавказец, культурный, умный, приятная внешность, приятные манеры. Интересно разговаривать с таким эрудированным и внимательным собеседником. […] Уверена, что сработаемся […]» Это был Давид Канделаки — молодой человек с туманным прошлым, недавно начавший работать в наркомате внешней торговли. Про него говорили, что он очень близок к Сталину, точнее, к Алеше Сванидзе — брату первой жены Сталина и его личному другу. Вхожесть в дом вождя делала нового торгпреда в глазах Коллонтай еще более симпатичным, а его очаровательная молодая жена — врач Евгения Бубнова — покорила своей готовностью немедленно включиться в общественную работу.

Все складывалось как нельзя лучше: штат новых сотрудников не мог идти ни в какое сравнение с тем, какой ее окружал в Норвегии, а единственного тамошнего сотрудника, с которым она ни за что не хотела расстаться, перевели по ее просьбе в Стокгольм. Это был секретарь по политическим вопросам Семен Мирный, с которым Коллонтай познакомилась еще в Крыму, где он выполнял тайные поручения Дзержинского. На счет того, что здесь, в Скандинавии, Мирный по-прежнему выполняет задания наследников «железного Феликса», сомнений у Коллонтай не было никаких, но это, как видно, ее не смущало. О том — вполне недвусмысленная фраза из ее письма Зое Шадурской, которая к тому времени снова вернулась на работу в Москву: «Главное утешенье — тот, кто заменил мне Б[оди]».

Семену Мирному только что исполнилось 32 года, он был на 26 лет моложе Коллонтай и на четыре года — Марселя Боди. Про таких, как он, говорят, что они «горят на работе»: безотказно, с энтузиазмом выполнял любые задания, был компанейским человеком в советской колонии, светским — в общении с иностранцами, к тому же безупречно владел пятью языками, норвежским и шведским в том числе, что многократно повышало его акции в глазах полпреда. Сочетание европейской культуры и партийной восторженности относилось к числу таких качеств, которые Коллонтай ценила выше всего. Но в полной ли мере он заменил ей Боди, об этом можно только гадать. Нет никаких свидетельств того, что она доверяла ему свои тайные мысли. Он не стал для нее тем конфидентом, который мог бы хоть в малой степени избавить от гнетущего одиночества. Тем более в городе, который пока что был для нее совершенно чужим.

Шведские власти предпочитали не вспоминать, что совсем еще недавно Александре Коллонтай был навеки запрещен въезд в эту страну. Запрета больше не было, но не было и чувства близости ни к стране, ни к ее столице. Ничто не могло заменить ей ту Христианию, о которой, как писала она Зое, «страшно вспоминать. Взяла газету, там описание вечера осеннего, когда город начинает оживать после летних каникул. Бросила газету, вскочила. Если читать дальше — сделается дурно. Дурно от тоски по всему, что ушло, отрезано. Боль души, превращенная в физическое страдание. […] Восемь лет жизни — это отрез крупный. […] А сейчас […] только дым воспоминаний. […] И вот от этого сознания — до дурноты безотчетно жутко, страшно и больно».

На третьем этаже дома, который купило полпредство, Коллонтай оборудовала себе квартирку из трех маленьких комнат и украсила ее портретами тех, к кому постоянно возвращались ее мысли. Дяденька, Петенька, Санька и Павел мирно соседствовали на общей стене, напоминая хозяйке о бурно прожитой ею жизни. Чуть поодаль — в гордом одиночестве — висел портрет Боди, а фотографиям родителей, сына и внука был отведен столик возле кровати. Снимку мужа — Владимира Коллонтая — места нигде не нашлось. Ленин за рабочим столом украшал стену гостиной, а Сталин с трубкой и Ворошилов в парадной форме занимали положенное им место в служебном кабинете полпреда этажом ниже. К ним шли из Стокгольма ее письма с выражением преданности, чаще всего без какого-либо формального повода — так сказать, по зову сердца и от души. А Зое она писала: «Что Петр Павлович [Маслов], где, как он сейчас? Случайно не знаешь?» В другом письме: «Душа болит за А. А. [Саткевича]. Ничего о нем не знаю. А ты?» От Шляпникова приходили письма, полные тоски и отчаяния. От Дыбенко — столь же тоскливые, но прикрытые натужной бодростью и казенным оптимизмом.