Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

Приехав в шведское посольство на прием, к которому она тщательно готовилась (специально подобрала платье в «скандинавском» стиле), Коллонтай застала там леденящую кровь картину: Андерберг рыдал, как ребенок, не заботясь ни о каком дипломатическом этикете. За полтора часа до начала приема Розария внезапно скончалась от разрыва сердца. На постели лежало белое нарядное платье, которое она собиралась надеть… «Проклятая разреженность воздуха! — так прокомментировала это горестное событие Коллонтай в своем дневнике. — Убийственная его сухость! Я ведь тоже скандинавка, житель ленинградских болот. Тоскую по воде!»

Она тосковала не только по воде — по привычной среде, по близким людям. Единственный сотрудник раздражал ее и пугал Мало того что Гайкис непрерывно поучал полпреда, как учитель бестолкового ученика, он еще был неотлучно при ней, что заставило ее заподозрить советника в принадлежности и к другим службам. Ведь кто-то же обязательно должен был за нею следить! Это не помешало ей однажды сказать Гайкису, когда совсем уже стало невмочь: «Вы не дипломат, вы парторганизатор». По тому, как вытянулось и застыло его лицо, она поняла, что попала в самую точку. Раньше Гайкис был секретарем наркома Чичерина, она же — без всякой видимой причины — считалась «литвиновкой». Отношения между Чичериным и его замом Литвиновым дошли до того, что они перестали разговаривать друг с другом и обменивались только записками. Возможно, за повышенной бдительностью Гайкиса скрывалось вовсе не поручение Менжинского, и даже не Сталина, — просто-напросто он исполнял деликатное поручение своего шефа. Ей не было от этого легче.

Праздником была очередная почта — это совпадало с приходом парохода из Европы в какой-нибудь мексиканский порт. Почти никто из близких ей не писал — сознание того, что ответ придет не раньше чем через два месяца, не способствовало переписке. Пройдут десятилетия, прежде чем в Советском Союзе свыкнутся с тем, что письма даже из соседней страны путешествуют почему-то неделями, если не месяцами… Единственным исключением была Татьяна Щепкина-Куперник, она писала регулярно, и Коллонтай охотно отвечала ей длинными, подробными письмами.

«[…] Как мне здесь тоскливо, дорогая Танечка, как немыслимо одиноко, как плохо без всех вас, любимых, дорогих! […] Нахожу утешение, читая книги по истории человечества. В каждую эпоху люди думали, что их эпоха особенно тяжелая, особенно кровавая и особенно нуждающаяся в переменах. […] Редкому поколению удавалось прожить без войн или других социальных потрясений и бедствий. […] Каждое поколение всегда говорило о том, что заработки стали хуже, что жить стало труднее и что человечество еще никогда не знало столько страданий и бедствий. […] На нашу долю выпало уж очень много […] но когда оглянешься, невольно спрашиваешь себя: когда же такого не было? […] Когда же на земном шаре было хоть полстолетия, чтобы не было полей сражения, взаимного убийства, преследования за убеждения […] и всяких других социальных страданий».

Трудно не заметать в этих размышлениях попытки взглянуть по-иному, без сложившихся догм, на события 1917 года. Октябрьская революция, хотя и не названная по имени, предстает в процитированном пассаже уже не как смена эпох, не как уникальный социальный катаклизм за всю историю человечества, а как довольно ординарная реакция на всегда ощущавшуюся людьми социальную несправедливость и извечное стремление всех поколений ее преодолеть.

Не будь Коллонтай здесь так одинока, не страдая от вынужденного безделья, вряд ли могла бы она остаться наедине со своими мыслями и подвергнуть жестокой ревизии казавшиеся бесспорными идеи, которым посвятила всю жизнь. И только то, к чему пришла она сама, а не взяла у других, — ее концепция женской свободы и права на любовь, не ограниченную никакими рамками, — по-прежнему оставалось незыблемым, не поддающимся коррективам. Этому способствовали известия из разных стран об успехе «Любви пчел трудовых». Книга издавалась в Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Амстердаме, выходила вторым изданием в Берлине, авторские права запрашивали из Копенгагена и Рима.

Зоя сообщила Коллонтай тревожную весть: Боди все еще не дают разрешения покинуть Советский Союз. Обычно крайне осторожная в столь щепетильных делах, Коллонтай отважилась за него заступиться. Отсюда — за тысячи километров от дома… Она отправила несколько телеграмм — Бухарину, заменившему Зиновьева в коминтерновском руководстве, и старой своей подруге Елене Стасовой, ставшей — ни много ни мало — консультантом Сталина по делам Коминтерна. Трудно сказать, кто сыграл решающую роль, но, так или иначе, Боди разрешили вернуться во Францию. Встреча с ним в Европе становилась реальной.

Деть себя было некуда, особенно в выходные дни. Город пустел, работы не было никакой, вентиляция в отеле, где она по-прежнему жила, работала из рук вон плохо. Однажды новая знакомая мексиканка — очаровательная Элеонора, владелица новенькой американской машины — пригласила ее на экскурсию в загородный монастырь. У него была дурная слава — там, по преданию, заживо замуровывали еретиков. Коллонтай жаждала хоть каких-нибудь приключений, поэтому ничто ее не остановило. Даже предупреждение, что комната, которую им отвели, расположена как раз над тем подземельем, где совершались эти жестокие казни.

Едва улеглись, откуда-то стали доноситься крики и стоны. Зажгли свет, осмотрели комнату и коридор, выглянули во двор: полная тишина и безлюдье. При погашенном свете сразу началось то же самое. Элеонора разбудила хозяев, с зажженными фонарями обошли весь монастырь и, естественно, никого не нашли. Не желая искушать судьбу, Коллонтай потребовала счет и уехала посреди ночи.

На другую экскурсию они поехали с Пиной. В таверне, за соседним столом, кутил красавец генерал, облаченный в расшитый золотом красочный мундир. Он, не отрываясь, восхищенно смотрел на Коллонтай, и ей показалось, что генерал любуется ею не как знатной иностранкой, а как женщиной. Что-то снова зажглось… Генерал представился губернатором здешней провинции, пригласил на следующий день разделить с ним компанию в прогулке по окрестностям. К договоренному часу никто не приехал. Хозяин отеля сообщил, что ночью в перестрелке между враждующими хунтами генерала убили.

Все это не столько пугало, сколько заставляло снова и снова почувствовать себя в совершенно чуждой среде. Сердечные приступы следовали один за другим, просыпаться посреди ночи от жестокого удушья стало для нее просто привычным делом. Она решилась написать Литвинову, что по состоянию здоровья оставаться в Мексике больше не может и что готова занять любой другой пост. Шифровальщика в посольстве не было, дипкурьеры не приезжали — приходилось пользоваться обычной почтой.