Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

Ответ пришел гораздо раньше, чем она ожидала. Литвинов предлагал сменить Мексику на Уругвай, где климат, по его данным, гораздо лучше. Но Уругвай еще дальше, чем Мексика! — сразу же сообразила она. Сам ли Максим Максимович придумал для нее эту запредельную ссылку или просто выполнил сталинский приказ? В Москве борьба с зиновьевцами и троцкистами достигла уже апогея, нарыв вот-вот должен был прорваться, Сталин явно не хотел ее видеть в Москве или даже поблизости. Между тем никаких поводов сомневаться в ее отношении к «новой» оппозиции она не давала.

Мысль о том, что ей опять грозит заточение в Латинской Америке, хотя бы и не на такой высоте, была невыносима. Коллонтай написала Литвинову, что готова выполнить любое задание партии, но только в Европе. Когда-то она мечтала о путешествиях в разные страны, ее манила экзотика и вообще любая непохожесть на то, что привычно. Теперь она осознала себя европейкой, поняла, что ничего другого, кроме любимых европейских пейзажей и столь же любимого европейского комфорта, ей просто не нужно. К тому же всех «сомнительных» Сталин ссылал в европейские страны, почему ей одной, с ее здоровьем, в ее возрасте, предстояло мучиться на краю света? Каменева назначили послом в Риме, даже неугомонного Шляпникова снова отправили за границу — представителем «Металлоимпорта» в Берлин Неужели ей выпадет самая худшая доля?

Она только что довела до конца переговоры по поставке в Советский Союз мексиканского свинца, и это дало ей повод написать Шляпникову в Берлин, поздравить с новым назначением. Она приняла предложенный им официальный тон и перешла на такой же. «[…] Вы знаете, Александр Гаврилович, — писала она Саньке, то бишь «товарищу Шляпникову А. Г.», — что мы приняли заказ Металлоимпорта на свинец. Сейчас пишу Вам лично с оказией и улыбаюсь. Если бы в 1911 году, когда мы гуляли с Вами по Аньеру, нам бы сказали, что мы будем переписываться о ценах на свинец и о его качестве, мы сочли бы это бредом. Не правда ли?» Она сообщала ему последние новости о мировом рынке нефти, олова и кобальта, о настроениях здешних коммунистов, о том, как те чтут Ленина и ленинизм. Во всем письме не было ни одного человеческого слова, и трудно понять, зачем для такого письма понадобилась специальная оказия. А может быть, как раз затем и понадобилась? Чтобы «верный человек», ознакомившись с его содержанием, успокоил Москву: никаких крамольных мыслей и планов в доверительной переписке между двумя лидерами «рабочей оппозиции» не существует?

Обычной почтой пришло решение политбюро: Коллонтай разрешался отпуск для лечения — на два месяца. Но все в Мексике знали, что из отпуска она уже не возвратится. Откуда же все всё узнали? Не иначе как из подвергшейся перлюстрации переписки… Прощального приема не было — при отъезде «в отпуск» этого не позволял протокол, но те немногие, с кем уже установились добрые отношения, пришли пожелать ей доброго пути, а коммунисты опять устроили в Вера-Крус пышные проводы, преподнеся отполированный кокосовый орех с надписью по-русски: «Товарищ Коллонтай империалисты тебя ненавидят революционеры тебя любят».

Расставаться с тем, к чему, несмотря ни на что, успела привыкнуть, было немного грустно, ведь и эти полгода неповторимы. Но мысль о том, что уже через несколько дней она увидит Мишу в Берлине, что вот-вот должен появиться на свет ее внук, скрасило эту легкую горечь. В пути она узнала, что в Варшаве убит советский посол Петр Войков. Несколькими днями раньше были порваны отношения с Англией из-за обыска, устроенного властями в представительстве советской фирмы «Аркос». «Чувствую со всех концов накопление враждебности к Союзу, — записала она в путевом дневнике. — […] Я очень устала от атмосферы вражды к нам».

Устала она, похоже, совсем от другого…

Из Берлина Коллонтай почти сразу же уехала в Баден-Баден. Уже знакомые ей врачи установили еще более осложнившийся хронический нефрит и сильно выраженную гипертонию. Боди приехать в Баден-Баден не смог: во Франции он сразу же окунулся в тамошнюю политическую борьбу. На национальной конференции компартии в Лиможе он резко выступил против резолюции, осуждающей русских оппозиционеров и даже требовавшей применения санкций против Троцкого и Зиновьева, став тем самым «анфан терриблем» для находившейся полностью в услужении Москвы ФКП. «Не мучайся, что я одна, — писала Коллонтай Зое. Та была на советской службе и ни на день не имела права покинуть Берлин. — Я уже притерпелась, худшее позади. […] Только денег все нет и нет. Хочу послать в Москву телеграмму. […]»

В Берлине, по окончании курса лечения, она встретилась наконец с Боди: он приехал на два дня позже, чем она, и поселился, как обычно, в соседней с нею комнате, в уже знакомом отеле. Надежды на совместную работу больше не было никакой, но мысль о том, что им нельзя расставаться, владела ею по-прежнему. Они договорились, что дождутся решения Москвы о ее будущей работе и после этого определят, как им быть дальше. Боди уехал в Осло, чтобы отправить оттуда во Францию жену и дочь, Коллонтай осталась в Берлине дожидаться рождения внука. В сентябре внук появился на свет — ему дали имя деда: Владимир. «Бабушка» Коллонтай, все еще не чувствовавшая, ни груза лет, ни нового своего «статуса», поехала в Москву навстречу неизвестности.

Она не знала, что решение о ее новой работе уже принято. Работа была, в сущности, не новой, а старой: Сталин решил опять отправить ее в Норвегию. И на отшибе, вне политических игр, и вполне ей по вкусу… Это известие, которым ее встретила Москва, было одним из самых радостных за все последнее время.

Тем временем в Осло, в советском полпредстве, ничего еще об этом не знали. Даже о том, что Коллонтай уже покинула Мексику. Советский полпред проявил к Боди сухую, официальную вежливость. На коктейле в его честь спросил с чарующей прямолинейностью:

— Почему к Коллонтай здесь относились с таким почтением, а мне все показывают спину?

Боди был столь же прямолинеен:

— Имейте нормальные и искренние отношения, а не заменяйте их пропагандой, и никто никогда не покажет вам спину.

Полпред вздохнул:

— Я с большим удовольствием поменялся бы местами с товарищем Коллонтай.

— Хорошо, я ей предложу, — сказал Боди, но полпред его юмора не оценил.

О том, что Коллонтай возвращается в Осло, Боди узнал раньше, чем об этом узнали в советском полпредстве. Как — это и по сей день остается загадкой. Без сомнения, они договорились о какой-то потайной связи, помогавшей им вовремя находить друг друга и информировать о важнейших событиях. Один этот факт, сам по себе, говорит о мере их близости — отнюдь не только любовной в привычном смысле этого слова. Полученное известие переменило планы Боди. Он уговорил жену еще поработать в Норвегии: присутствие там семьи служило идеальным поводом для приездов туда и ему самому.