Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 1

Внезапно машину толкнуло. Кузов ее поднялся вверх. Бондаренко упал на крыло. Он услышал шипение, но отличное от шипения льдины. Прислушавшись, он понял, что это шуршат под ветром камыши. Льдина уперлась в камыши. От волнения у Бондаренко запылало лицо, он всем телом впитывал в себя это благодатное шуршание камышей, а затем привстал и закричал от удовольствия во весь голос. И как только он закричал, ему почудился запах дыма. Аул, стало быть, близко? Он повторил крик. Немного погодя он услышал сквозь буран ответный крик, слабый, какой-то засыпающий. Померещилось? Бондаренко закричал сильнее. Ему ответили. «В диковинку весенний буран, — подумал он, — мужики и вышли послушать».

— Э-э-э-эй!.. — слышалось издалека, и голос был знакомый.

Не помня себя от радости, Бондаренко закричал:

— Даулет, ты?

— Я-я-я! — Из белой мглы выскочила сначала голова коня с поднятой от ужаса вверх гривой, затем показалась закутанная в тулуп, в высоком малахае, фигура Даулетжара. — Как дела, друг?

— Ты откуда?..

— Откуда? Смотрю, механика не взял. Как без механика тебе? Я знаю, ты не хотел людей подводить, на себя всю ответственность. Это, извини, безрассудно! Надо было с шоферами общее собрание устроить, объяснить им, а ты сгоряча рванул один. Шоферов в гараже у тебя нету, уехали по обходной. Думаю: может, я в таком случае помогу? Если общественность спросит, почему Бондаренко так горячо поступил, я всегда смогу объяснить, что я с ним был. У меня, кроме того, день выходной. Надо прогуляться, давно на озере не был. Веди за мной машину, поедем прямо по камышам, здесь легко, пожалуйста.

Даулетжар показывал дорогу. Машина с трудом, но все же шла по камышам: снегу здесь было мало, а внизу камыши сильно обледенели. Бондаренко вел машину и думал: «Не прискачи Даулетжар, сдох бы ты, Петр, вместе с своей машиной. Вон он как дорогу знает, каждая кочка с детства знакома!» Время от времени они останавливались, отдыхали: машине не легко, а коню еще трудней. Наконец, Даулетжар сказал:

— Слышишь?

— Нет, ничего не слышу и не вижу. Снег да ветер.

— Кизяком пахнет, слышишь?

— Я уже один раз с кизяком обмишурился. Ты кричал, а я, кроме голоса, еще и запах дыма слышал.

— Тогда была ошибка, теперь — правда. Попробуй закричи. Собаки залают, аул близко. Чай будем пить, биш-бармак сделаем, фильм можно посмотреть: аппарат тоже везешь…

Часа через два буран улегся. Машина благополучно пришла в Оседловскую МТС, Морковкин привел уже свои машины из колхозов и готовил их к пути на склад Сельхозснаба. Обрадовался-то как! Показывал он им тракторы, спешно нуждающиеся в ремонте, и, ни на шаг не отступая от начальника, ходил и дрожал от радости бригадир Мусабеков. Каждый час дорог, а тут такой неожиданный подарок!..

В отчете Петра Бондаренко в область о всем этом событии было сказано кратко: «Запасные части и необходимый инвентарь на Оседловскую МТС доставлены своевременно. То же самое и на Бухжардскую МТС. Мы добьемся самого высокого урожая. Зерна будет много».

1948

Зерно колхозники «Восхода» должны были передавать государству при исключительно торжественной обстановке. Признаться, председатель колхоза Николай Данилович Гамзов никак не ожидал такого торжества. Конечно, труда колхозники положили немало, но все-таки… Ночью в колхоз приехал секретарь райкома Канищев. За ним следом — предисполкома Юрин, затем — редактор и два сотрудника областной газеты, оператор кинохроники и фотограф.

Всю ночь в доме и во дворе Николая Даниловича гудели возбужденные голоса. Особенно выделялся хриплый голос кудрявого кинооператора. Прислушиваясь к этому голосу, Николай Данилович сказал секретарю райкома Канищеву:

— Всякому свое. Колхозники радуются, что до заморозка успеют собрать зерно, а ему для кино заморозок нужен. Дескать, мороз хватил, а пшеница такая чудодейная, что ей и мороз ничего. А дело тут не в морозе, а в скороспелости.

— В человеке дело, — тихо отозвался секретарь райкома, глядя в утомленные глаза Николая Даниловича.

Они находились в жарко натопленной, по-зимнему, комнате вдвоем. Николай Данилович сидел на кровати в пиджаке, без сапог.

— Вы что ж, спать не будете ложиться, Николай Данилыч? — спросил секретарь. — Надо бы отдохнуть, завтра день хлопотный.

— Отдохну, — задумчиво произнес Николай Данилович.

Он помолчал, глядя прямо перед собой, и сказал:

— Вот вы, Иван Григорьевич, о человеке сказали… Так вот на примере комсомольца Семена Алексашина весь человек и сказался! Ему у нас первая награда должна быть…

Николай Данилович встал. Тяжело шлепая большими босыми ногами по половицам, он подошел к столу и сел рядом с секретарем. Ему хотелось рассказать секретарю об Алексашине чрезвычайно много, но то ли дневная усталость, то ли заботы и волнения мешали, — слова ему казались сухими, неинтересными, неубедительными.

А как много ему хотелось сказать!

В деревне считали, что Сенька Алексашин растет пустым и вздорным мальчишкой. Он лазил по чужим огородам, учился плохо, старших не признавал.

Расширялся и богател колхоз. Вместо старой деревни, с низкими покосившимися избами под соломой, давно уже была выстроена новая: с широкой озелененной улицей, стройными рядами домов, цветами в палисадниках; в центре высились большие здания — школа, детские ясли, правление колхоза… Но Сенька оставался прежним и, казалось, вовсе не хотел замечать изменений в родном селе. Веснушчатый, босоногий, ходит он, бывало, по берегу пруда, ковыряет в ухе пальцем и смотрит в воду, где, барахтаясь, плавают утки. Смотрит, смотрит, а потом — бух! — и прямо в середину стаи. Дразнил он непрестанно собак, а особенно ненавидел (еще в раннем детстве его чуть не заклевал гусак) деревенских гусей.

Однажды, поймав его за избиением гусака, Николай Данилович схватил Сеньку за ухо.

— Только надери, только надери! — завизжал Сенька, и глаза его наполнились слезами. — Я тебе тогда…

Николай Данилович крепко держал Сеньку. Он увидел, что уши у Сеньки тонкие, бледные, сильно оттопыренные, и ему вдруг стало жаль мальчишку. Он вспомнил, что у Сеньки нет ни отца, ни матери и живет он у бабки… И хотя он единственный ее внук, но чему может научить его она? Сама темным-темная, раньше была кружевницей, потеряла на этом зрение, стала неспособной к труду. Небось она и без того дерет мальчонку за уши, хитрость невелика! Вот и вся ее наука! Не выпуская из рук Сенькиного уха, но ослабив пальцы, Николай Данилович сказал:

— Я тебя держу, чтобы ты меня слушал.

— Надо мне! — насмешливо сказал мальчишка. — Больно мне надо тебя слушать. Я тебе не правленье! Пусти!

— Учиться хочешь?

— Не хочу!

— Подучишься — в город отправлю. В университет попадешь, станешь сам учителем или инженером. К бабке на автомобиле приедешь, по радио с ней будешь говорить.