Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Сперва он написал 15 строф в память о Потёмкине, но не мог расстаться с этой темой. Два года время от времени возвращался к «Водопаду», и в конце 1794 года труд был завершён. Такая ода — поступок. Державин приближен к Зубову, в таком положении вряд ли стоит воспевать Потёмкина.

Но Державин ухватился за свою тему: в который раз задумался о мирской славе. Кого и за что можно назвать великим человеком? Кто они — разрушители или истинные благодетели, эти титаны нашего времени? Они прекрасны, как величественное явление природы…

«Водопады, или сильные люди мира тогда только заслуживают истинной похвалы, когда споспешествовали благоденствию смертных», — комментировал Державин.

Державин никогда не был панегиристом Потёмкина, не стал таковым и после смерти героя. В «Водопаде» Державин не забыл и о Румянцеве, которого, как считал поэт, Потёмкин несправедливо задвинул во второй ряд героев турецкой войны… Снова, как и в «Вельможе», Державин ставит в пример Потёмкину мудрого русского Нестора. Для эпитафического стихотворения — несколько бестактный поворот, объяснимый только горячим нравом Державина. Итак, Румянцев идеален! Попробуем в это поверить. А кто же — Потёмкин?

Князь Тавриды с его безграничными амбициями, с его имперским размахом в каждом движении души — это загадка природы, перед которой поэт застыл оторопело, как перед Кивачом. Трудно представить себе этот водопад иссякшим. Быть может, он обретёт земное бессмертие в свершениях, память о которых не выветрится с годами? Державин не дал утвердительного ответа.

Державин нашёл единственно точный образ; вспоминая об исполинах русского XVIII века, мы так и видим искрящийся и могучий водопад.

Некоторые читатели увидели в этом метафору бессмысленного величия. Эффектного, но бесплодного — ведь водопад не мельница, он только мешает сплаву леса, хотя и поражает воображение путешественника, наводя, по словам Державина, «приятный ужас».

А матерью водопадов окрестил Державин свою Фелицу — разве мог он про неё забыть? Разные комплименты она слыхала, но «матерь водопадов» — это и впрямь диковинно. «Относится сие к императрице, которая делала водопады, то есть сильных людей, и блистала чрез них военными делами, или победами». Без глубокого реверанса в сторону императрицы ода не прошла бы самоцензуру.

В те годы Державин увлекался так называемой поэзией Оссиана — слепого древнего кельтского певца. Так называемой — потому что поэмы Оссиана оказались мистификацией, их сочинил Джеймс Макферсон (1736–1796) — современник Державина, шотландский поэт. В 1760-х годах в Лондоне вышел в свет «Фингал», «древняя эпическая поэма в шести книгах, вместе с несколькими другими поэмами Оссиана, сына Фингала. Переведены с гэльского языка Джеймсом Макферсоном». За «Фингалом» последовала «Темора». Мало кто сомневался, что это истинная кельтская Илиада… «Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера», — говорит Вертер у Гёте. Это как если бы Жуковский написал стихи под личиной Бояна, выдав их за перевод со старославянского.

Державин узнал об Оссиане, по обыкновению, из немецкой поэзии. Но в конце 1780-х о подвигах кельтов можно было прочитать и по-русски — в пересказах А. И. Дмитриева, а в 1792-м вышел перевод Ермила Кострова — «Галльские стихотворения», с посвящением Суворову. Фантастическая героика Оссиана увлекла всех, не исключая генерала Бонапарта. Своя «фингалиана» проявилась и во Франции, и в Германии, и в России.

Рискну предположить: влияние Макферсона не пошло на пользу державинской героике: поэт принялся перенасыщать оды тарабарской символикой, а лучшие строки, посвящённые славным победам, возникали, когда Державин забывал об Оссиане. Только в «Водопаде» оссиановские мотивы пришлись ко двору.

Прославление Зубовых в пору их взлёта — пожалуй, не самая достойная страница державинского наследия. Да, поэт изменил себе. В прежние времена он с трудом выдавливал из себя даже похвалы императрице, если не чувствовал искреннего восторга. «Автор несколько раз был прошен самой императрицей, чтоб он писал стихи, подобные „Фелице“, но он, будучи, с одной стороны, занят важнейшими делами, а с другой видя несправедливости, неохотно к тому приступал, так что во время бытности при ней, как из примечаний видно будет, весьма немногие написал, и те с примесью нравоучения», — вспоминал поэт в «Объяснениях…».

Но, когда речь заходила о Платоне или Валериане Александровиче, «мурза» становился сговорчивым. Трудно представить, что Державин всерьёз увлёкся Зубовым, это был классический брак по расчёту. У Зубова именины? Извольте принять стихи:

«Он был чрезвычайно скромного нрава и вёл себя, казалось, по-философически: то сравнен здесь потому с Аристоном или с Аристотелем, а с Орфеем — по склонности к музыке», — пояснял Державин. Валериана он сравнит ни много ни мало с Александром Македонским. Ну а Астрея, богиня справедливости, — это, конечно, императрица. Тут Державин почти не погрешил против истины: Платон Зубов действительно стал её «истым любимцем». А насчёт скромного нрава… Сам Державин писал в примечании про другого Зубова, Валериана: «Сей граф Зубов был человек снисходительный: говорил и выслушивал всякого с откровенным сердцем, не так, как брат его, любимец императрицы, несравненно старших, почтеннейших себя людей принимал весьма гордо, не удостоивая иногда и преклонением головы». Значит, Платон всё-таки был скорее гордецом, чем скромником?

Серьёзные монументальные оды про Платона Зубова не выходили. Да и засмеяли бы Державина.

А вот Валериан Александрович был деятельнее и честнее брата. Конечно, не будь Валериан братом всесильного Платона, он вряд ли в 25 лет получил бы в командование 30-тысячную армию… Но с армией этой Зубов не танцевал на балах, а направился покорять Персию. Первая виктория Валериана — взятие Дербента. Гарнизон Дербента состоял всего лишь из пятисот солдат, и всё-таки это была победа. Державин рассыпался в комплиментах: