Нина Михальская - Течёт река…

Дети между тем подрастали. Старший Витян был любознателен. Он лишь на два года был моложе меня и потому наши отношения с ним легко устанавливались на основе общей любви к книгам Читать я его обучила быстро: был он понятлив и трудолюбив; книгами тоже его снабжала, замечая, правда, с некоторым недоумением, что скорость прочтения их все возрастала и возрастала. Так, толстенную «Пошехонскую старину» проглотил он за полтора дня, что побудило меня, очевидно, с прорезавшимися уже в раннем детском возрасте педагогическими наклонностями, просить Витяна пересказывать содержание прочитанного. Он делал это легко и даже с удовольствием, тратя на пересказы гораздо больше времени, чем на прочитывание. И это тоже казалось странным. Ну, уж такая у него была особенность. Шмыгая носом, подтирая сопли кулаком, с упоением рассказывал Витян о поисках клада на необитаемом острове, о жизни Робинзона Крузо на острове, о полете на Луну. Особенно любил он былины и сказки; Тяга к фольклору дала себя знать позднее. Став рабочим на одном из заводов (сразу же после окончания школы), отслужив в армии, снова работая, решил Витян поступить в университет на вечернее отделение филологического факультета, который я к тому времени уже лет пять как кончила. Обсудили мы с ним все это, и он двинулся. Поступил. Хорошо учился и под наблюдением зам. декана по вечернему отделению доцента Зозули защитил диплом по русским былинам. Жизнь его это событие внешне не изменило, он по-прежнему работал на заводе, где потерял глаз, в который попала металлическая стружка, и в связи с этим был переведен на другую работу в заводскую малотиражку. Писал статьи, содержание которых пересказывал с прежним энтузиазмом. Лет в сорок он женился и переселился к жене. Детей не имел. Писал время от времени мне письма. Умер рано, лет в пятьдесят. Так было с Витяном.

Борян являл собой нечто иное. Он был здоров, как бык. В школе учиться не смог, унаследовав многое от матери своей Натальи. Стал шофером, потом жуликом. Однако эта часть его жизни лишь начиналась на Горбатке, а завершилась пребыванием в тюрьме и дальнейшей жизнью уже с приобретенной им по выходе из заключения супругой, от которой родился у него сын. Борян, как стало известно знавшим его в зрелом возрасте, спился годам к тридцати пяти. Примерно то же произошло и с Толяном-Хрюней, только он не покидал свой родной дом, жил рядом с матерью и сестрой Танечкой, страдавшей от его пагубного пристрастия. Танечка, в отличие, от двух незадачливых своих братьев Боряна и Хрюни, подобно старшему брату Витян, тянулась к знаниям. Окончила сначала техникум, а потом полиграфический институт по вечернему отделению, работала по книгоиздательству, замуж не выходила, жила замкнуто, одевалась хорошо. Находясь всю жизнь в одной комнате с матерью, почти с ней не разговаривала. Что же касается отца всего этого семейства Фёдора, то наступил день, когда он сообщил Наталье о своей новой жене, к которой он и удалился. Посещал Горбатку лишь изредка, но все же приходил, и они вместе с Натальей пили чай с любимыми ею конфетами «коровками», и он рассказывал ей о себе. Это было уже тогда, когда бабка Дарья умерла, а Онька скончалась в больнице.

В детстве на кухне все мы играли в фантики, а то и в расшибалочку, на деньги. Здесь же, на кухне под Новый год, устраивали нам ёлку, когда в Москве, да и повсюду в стране устраивать рождественские ёлки было запрещено. Все получали гостинцы и подарки. Витян всегда ждал книги, маленькая Танечка — красивую ленту, остальные что-нибудь ещё. Случались и не очень приятные события. Иногда прямо со стоящей на керосинке сковороды исчезали две-три котлеты, похищаемые, очевидно, направляющимися в туалет Натальиными отпрысками. Иногда Фёдор в нетрезвом состоянии поносил свою благоверную и других своих родичей, но все как-то утрясалось. К старости Наталья озлобилась. Из дома по причине больных ног не выходила. Агнессу, которая с годами ослабела, она обижала: то кран завернет так туго, что та не могла умыться, то шипит всякие нехорошие слова ей вслед. И если бы не защита с нашей стороны, особенно со стороны тети Маши, то дело было бы совсем плохо.

Но моими настоящими друзьями на Горбатке были не Натальины дети, а два мальчика, жившие во втором флигеле нашего дома, — Бокин и Сергунька, а ещё ребята с Чурмазовского двора, а среди них — Ваня Чурмазов. Эти три мальчика были старше меня и все трое погибли на войне. О каждом пришла похоронка. Тем дороже воспоминания о наших общих детских днях.

Бокин и Сергунька жили во втором флигеле нашего дома. Родители их были людьми интеллигентными. Отец Сергуньки (а, может быть, он был его отчимом, точно мы не знали) — известный в своё время историк Тихомиров; мать тоже имела отношение к научной сфере, связанной с институтом истории. Отец Бокина — врач Проскуряков Владимир Андреевич, внешне похожий на Дон Кихота, а мама — медсестра Валентина Михайловна, низенькая, пухленькая, маленькая. Если уж и дальше искать сравнения, то похожа она была на Санчо Пансу. Был у Бокина старший брат Андрей, в те годы с нами и не общавшийся. В нашем же доме, только в первом флигеле жила ещё одна семья все того же Владимира Андреевича Проскурякова, состоявшая из его бывшей жены Зои Александровны — дамы высокой и сухощавой, несколько манерной, и взрослых детей его — сына Саши, слепого Игоря и дочери Галины. Игорь занимался математикой и позднее стал доцентом, а потом и профессором математического факультета МГУ, женился на слепой женщине, имел детей. С Горбатки семья Игоря переехала в высотное здание МГУ на Воробьевых горах. Владимир Андреевич, как выяснилось со временем, имел и ещё одну семью, самую молодую — жену и сына. Все семьи дружили, ходили в гости друг к другу. Самая молодая жена появлялась со своим сыном на Горбатке и заходила к Валентине Михайловне. Валентина Михайловна ходила к Зое Александровне, Зоя Александровна — к Валентине Михайловне. А Владимир Андреевич скреплял всю эту сеть своих семей неунывающим нравом своим и присущим ему беспечным и врождённым тактом. Он писал и написал книгу, название которой примерно такое: «Советы, как лучше прожить жизнь». Когда книга была издана, автор дарил её жителям нашего дома, и все с интересом воспринимали советы врача и доброго соседа.

У Проскурякова Владимира Андреевича и Валентины Михайловны была отдельная квартира (№ 8) на втором этаже с окнами во двор. Был кабинет, где принимал он как психотерапевт своих пациентов, была прекрасная библиотека. Домой своих книг он никому не давал, но разрешал нам брать любую книгу с полки, смотреть и, если была возможность, читать прямо у него на квартире. Детских книг было не очень много, но существовало две очень интересные для нас книги. Одну мы называли «Серебряная книга», а вторую— «Золотая книга». Состояли они из соединённых под одним переплётом детских книжек одинакового размера, с картинками. Были там книжки Чуковского, Маршака, вплетены были книжки со сказками Пушкина, стихами русских поэтов; разными рассказами и историями. Особенно любила я смотреть и читать толстенную и очень тяжелую «Серебряную книгу», гладить её узорчатый парчовый переплёт, запоминать шутливые стихи и загадки, в ней собранные. В квартире Проскуряковых вместе с Бокином и Сережей, а иногда и с Наташей Рагозиной (девочкой года на три-четыре моложе нас), которая жила в квартире № 7 и была внучкой врача Ивана Петровича Борисова, мы играли в жмурки, завесив окна тяжёлыми шторами. Но самым интересным занятием на протяжении двух-трех лет стал для нас кукольный театр. Здесь все было сделано нами самими — и куклы, и декорации, и красивый занавес, сшитый из пёстрых лоскутов крупных размеров, и афиши, и программки отдельных спектаклей. Пьесы мы тоже составляли сами, комбинируя их тексты из отрывков пьес, из стихов и всякого рода изречений И прибауток, извлечённых всё из тех же книг — золотой и серебряной. Но многое придумывалось самими. Ставили спектакль про похождения Петрушки, разыгрывали «Крокодила» Чуковского, изображали Трёх Толстяков, Щелкунчика, ведущего бой с мышиными войсками Мышиного короля. Бокин любил громовым голосом читать монолог Мойдодыра, а Сергунька совершенно виртуозно любое представление сопровождал соответствующим музыкально-шумовым оформлением. Я малевала декорации. Костюмы шили все вместе, собирая по всем квартирам не только куски материи, остатки воротников и кожаных перчаток, но и всякого рода украшения-бусинки, ленты, цветы от старых шляп и самые шляпы. Ценными материалами были также чулки и кружева. Театр наш пользовался успехом. На спектакли приглашались все желающие жители дома. Афиши вывешивали в подъездах первого и второго флигеля. Мы писали их тушью и красками, указывали фамилию режиссера спектакля, исполнителей всех ролей, художника и главного музыканта. Бокин значился как директор театра. В назначенный день (обычно это было днем в воскресенье) собирались зрители — человек 15, а то и больше. Приносили свои табуретки, но были у нас и две длинные доски, которые образовывали два ряда мест. Спектакли смешили, дети радовались, взрослые умилялись. Домработница Проскуряковых — престарелая Катя — утирала слезы умиления, прощая нам весь устроенный в доме кавардак.