Михаил Филин - Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина

Но примечательно, что делая свою помету, Пушкин изменил срок, указанный в 3-й сцене. Он не написал: «Прошло пять лет», а написал: «Прошло 8 лет…» Потом цифру 8 он переделал на 7 и прибавил слово «долгих».

Эту пушкинскую помету я себе объясняю так: Пушкин, необычайно правдивый с самим собой и любивший вшифровывать правду в вымысел, — и здесь, как в «Дубровском», казнил себя тем, что фиксировал точный срок михайловской истории; мне кажется, что третью сцену вчерне писал он ещё в 1831-м или в начале 1832 года. Тогда со времени подлинного события прошло «годов уж пять иль больше». Вычеркнул эти слова он в 1834 году, но не захотел механически повторить срок, а пожелал зафиксировать новый, ныне воздавшийся. Поэтому он написал: «Прошло 8 лет…» Но дело было в начале 1834 года, и потому неполные 8 лет заменил поправкою: «7 долгих лет» [286].

Так он вписывал «правду» в «поэзию».

Поручая Вяземскому судьбу девушки и кратко обрисовав её положение, Пушкин прибавляет: «Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе ; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах».

Как видим, он всё же не удержался и стал писать, с той разницей, что совесть заставила его вместо послания к приятелю приняться за мрачную трагедию. Правда, и в этой трагедии он старательно прятал и маскировал истину — быть может, не столько от «потомства», сколько от современников.

Эти страницы писаны не для того, чтобы «возмутить укором тень великого человека». С другой стороны, Пушкин не нуждается ни в наших маленьких оправданиях, ни в замалчиваньях, ни в прикрасах. Что же до его вины, то её искупил он сам, огненной мукой совести.

Прибавлю ещё, что переписка с Вяземским, положенная в основу моей заметки о творческих приёмах Пушкина, опубликована давно. Факт известен. Так уж лучше, пожалуй, знать, как впоследствии терзался и казнил себя Пушкин, нежели думать, что вся эта история была ему нипочём.

Берлин — Мариенбад.

1923