Владимир Семичастный - Беспокойное сердце

Мы постоянно наблюдали, кто и как долго задерживался на площади с фотоаппаратом в руках и что его интересует. Так мы не раз выявляли западных разведчиков, которые, выдавая себя за туристов или журналистов, фотографировали всех, кто входил в здание КГБ, чтобы потом их секретные службы могли сравнивать полученные снимки с фотографиями сотрудников посольств, торгпредств и других учреждений за рубежом.

В то время разведка также размещалась в главном здании, и ее перемещение позже за пределы московского центра намного упростило положение.

В моем распоряжении были две правительственные «Чайки», одна «Волга» и вездеход для поездок на конспиративные встречи.

На такие встречи я, разумеется, не ездил на роскошном автомобиле с правительственными номерными знаками, чтобы не привлекать излишнее внимание. В таких поездках необходимо быть, как говорится, ниже травы и тише воды, и поэтому моя «Волга» внешне ничем не отличалась от остальных машин на дорогах, только мотор у нее был сильнее, чем у серийной: это на всякий случай.

Кабинет председателя находился на третьем этаже. Каждое утро я начинал со знакомства с почтой. Начальник канцелярии передавал мне все, что поступило накануне вечером или в течение ночи.

Просмотр этих бумаг не отнимал больше пятнадцати-двадцати минут. А потом начиналась обычная рабочая программа — плановые совещания, встречи с начальниками управлений, гостями из других министерств и ведомств, приемы по личным вопросам, связанные с перемещением по службе, уходом на пенсию, по жалобам, — все это занимало время до полудня.

Секретариат регулировал ход работы так, чтобы встречи не длились слишком долго, чтобы их не было чрезмерно много и чтобы в напряженное время мне не приходилось заниматься второстепенными вещами.

После обеда обычно созывались совещания в Центральном Комитете или в Совете Министров либо заседал Президиум ЦК партии.

Периодически проходили различные конференции, связанные с деятельностью органов, а после всего этого — снова изучение почты, аналитических справок, информации, поступившей за день. Послеобеденный анализ проблем бывал более обстоятельным, иногда на него уходило полтора, а то и два часа.

Начальники разведки, контрразведки и работники иных оперативных служб приходили в течение дня с новыми сведениями. Я должен был еще прочитать проекты новых приказов и множество других материалов.

После семи или восьми вечера я обычно уже никого не принимал. Наступало время для спокойных размышлений и самостоятельной работы. Я прочитывал все, на чем должна была появиться моя подпись, продумывал концептуальные решения. Документы, которые ложились на мой стол, не требовали, как правило, серьезной правки — в аппарате КГБ и секретариате трудились опытные люди, которые знали свое дело.

В течение дня мне приходилось прочитывать и знакомиться хотя бы по диагонали примерно с 500–600 страницами текста. Тут было все, начиная с информаций из отдельных управлений, сообщений заграничных резидентур, донесений периферийных органов и кончая решениями Политбюро, которые часто касались и нас. И здесь мне очень помогал мой секретариат: в обзорах печати и в иных громоздких документах подчеркивалось самое существенное. Для меня же главным орудием были карандаш и перо. Век настольных компьютеров был еще «за горами».

Домой я возвращался поздно вечером. При такой нагрузке времени для семьи практически не оставалось.

В начале шестидесятых годов в Советском Союзе была еще шестидневная рабочая неделя, так что побыть с женой и детьми можно было только в воскресенье.

Постепенно в стране начали вводить пятидневную рабочую неделю, но я настолько привык заниматься делами по субботам, что сохранил для себя правило посвящать делам хотя бы утренние часы.

Но больше всего я любил время около полуночи. Замолкали телефоны, никто не требовал от меня ни совета, ни распоряжения. Я удобно устраивался в своем кабинете дома. Наступал час размышлений.

Время от времени я отправлялся в поездки. Практически я посетил все важнейшие места на границах бывшего Советского Союза, так как в структуру КГБ входили и пограничные подразделения. Бывал я и за рубежом, ездил в дружественные социалистические страны.

Однако мне никогда не приходилось сопровождать в поездке на Запад высшего партийного представителя. Меня в такие поездки не звали, да я и сам не видел в этом ни малейшего смысла. Для этого были другие люди.

Бывал я и на различных военных маневрах, например, на морских учениях в Ленинграде. Я испытывал потребность видеть как можно больше, чтобы лучше ориентироваться в своей работе.

На нас наваливались все новые и новые задачи. Поначалу я говорил своим заместителям и другим сотрудникам:

— Пока без вас я не могу принимать окончательных решений, так что прошу помогать мне.

Постепенно стало рассеиваться первоначальное недоверие ко мне: ведь почти все до единого были старше меня. Я все больше и больше утверждался в мысли, что работа без полного взаимного доверия в секретных службах невозможна.

История с Пеньковским, которая уже была на пороге, заставила меня потом внести коррективы в такое утверждение, но не отказаться от него полностью.

Когда вообще в первый раз я решил принять Сергея Лаврентьевича Берию-Гегечкорию, то полагал, что он хочет сообщить мне что-то о своем отце. Это уже потом оказалось, что с решением одной проблемы его трудности не кончаются.

Во время разговора в здании на Лубянке Сергей жаловался на предвзятое отношение к нему и его семье со стороны окружающих. Это до предела накалило отношения между ним и его женой, а его дочери, когда стало известно, чья она внучка, даже отказали в приеме в комсомол.

И я начал заниматься этим делом. Постепенно мой первоначальный профессиональный интерес стал меняться на чисто человеческое понимание чужих трудностей. Особенно удивило меня как бывшего комсомольского работника то, как обошлись с дочерью Сергея: в мои времена принимали в комсомол как потомков дворян, помещиков, так и детей репрессированных кулаков. Происхождение уже не играло решающей роли, ведь это была молодежь, родившаяся при Советской власти. При этом мы испытывали даже определенную гордость, что в организацию коммунистической молодежи приходят сыновья и дочери людей из прежде враждебно настроенных кругов.

Поэтому я позвонил первому секретарю Центрального Комитета ВЛКСМ Сергею Павлову. Начал издалека и спросил, как это могло случиться, что в Свердловске не приняли в комсомол правнучку выдающегося советского писателя Максима Горького. Павлов ничего не понял и даже несколько испугался.