Александр Яковлев - Омут памяти

На этот раз он сказал: "Ну, давай я позвоню Бондареву". Он обожал его. Я ответил, что этого делать не надо. Ведь дело-то не только во мне. Дело-то в постепенном расширении идеологической платформы реставрации. Так потом и получилось. Подобная платформа была сформулирована и опубликована перед мятежом 1991 года под названием "Слово к народу".

Кстати, Бондарев, создав правдивые и талантливые книги о войне — "Горячий снег" и "Тишину", занял впоследствии мракобесную позицию. Почему так случилось, что писатель гуманистического направления оказался в хвосте общественного развития? К сожалению, все очень просто.

На съезде писателей, в июне 1986 года, том самом, на котором решался вопрос о руководителе Союза писателей, столкнулось несколько мнений. Прежний глава Георгий Марков не хотел оставаться на этом посту да и побаивался, что его "заголосуют". Егор Лигачев поддерживал Маркова, хотя допускал возможность и другого варианта. Возникла фамилия Бондарева, но разговоры с писателями показали, что он тоже может не пройти. Да и я сильно сомневался в способности Бондарева стать объединяющей фигурой в коллективе единоличников — коллективе сложном, непредсказуемо изменчивом в настроениях, предельно субъективном в оценках, часто претендующих на статус судебных приговоров. И очень падком на публичные признания, награды и звания.

Когда смотришь на сегодняшний парад "орденопросцев", то настроение падает до предела. Возмущались, возмущались в прошлом орденами за доблестный труд да за прожитые на благо партии и правительства долгие годы. Казалось бы, все это ушло в прошлое. Наверх вышла другая часть интеллигенции. Но грабли те же самые. И слова благодарности "в ответ на заботу" почти те же.

Кроме того, Бондареву вредило и то, что он не скрывал своего желания стать во главе Союза, будучи абсолютно уверенным, что другой фигуры просто нет. Он был переполнен чувством величия. Я лично убежден, что именно самомнение и погубило этого талантливого писателя. Да и подхалимы вовсю распевали свои лицемерные песни во славу писателя, достигшего вершин Шекспира или Шиллера. Беда с этим чувством юмора!

После долгих поисков остановились на кандидатуре Карпова, который в то время не примыкал ни к одной из группировок. Он и был избран. С тех пор Бондарев затаил на меня глубокую обиду. Кстати, у меня в библиотеке есть повесть Бондарева "Горячий снег" с его дарственной надписью и благодарностью за помощь в издании этой книги. Против ее издания выступало Главное политуправление армии и флота. Оно считало, что в "Горячем снеге" недооценивается роль старших командиров, особенно генералов, в боевых действиях. Не учел Бондарев иронические строки Твардовского, что "города сдают солдаты, генералы их берут".

Вспоминается мне и 5-й съезд кинематографистов. Шумный, острая сшибка между "аксакалами" кинематографии и молодежью. Иногда говорили по делу, чаще сводили счеты. Но одна особенность съезда преобладала над всеми другими — это стремление демократизировать обстановку в киноискусстве, освободиться от давления цензуры и всякого начальства. Я на том съезде представлял ЦК. Заранее договорились с Горбачевым, что выборы должны быть предельно демократичными.

— Итак, уважаемые делегаты, кого бы вы хотели избрать своим руководителем? — спросил я.

Молчание. Люди уже привыкли к тому, что имя "первого" произносит ЦК. Молчание затянулось. Тогда я сказал:

— А что, если Элема Климова? А может быть, кого-то другого?

Я чувствовал, что в зале повисло удивление. Элема уважали.

Молодой и смелый художник. Находился как бы в рядах духовной оппозиции.

Я почувствовал, что предложение оказалось абсолютно неожиданным. Решил помолчать, чтобы дать время на освобождение от шока.

Наконец Ролан Быков назвал Михаила Ульянова.

— Прекрасная кандидатура, — сказал я и попросил продолжить выдвижение кандидатур. Наконец люди поняли, что им предлагается действительно самим избрать себе руководителя. Встал Ульянов и отвел свою кандидатуру, сказав, что предложение Климова является очень удачным. Элема избрали, насколько я помню, единодушно. Об этом съезде еще долго гудела общественность.

Возвращаюсь снова к реакции Горбачева на чужие переживания. Геннадий Зюганов публикует статью "Архитектор у развалин", которая потом сделала ему карьеру в стане необольшевизма. Формально статья была против меня, а на самом деле ее острие было нацелено на генсека и президента. Михаил Сергеевич не произнес по этому поводу ни слова, видимо обидевшись, что слово "архитектор" было отнесено не к нему. Горбачев — обидчивый человек, а это серьезному политику противопоказано. Он так и не понял, что замысел этой статьи заключался и в том, чтобы столкнуть Горбачева со мной, что и было достигнуто.

Горбачев нередко и легко попадал под влияние. Бывало и так, что "его мнение" при решении какого-то вопроса — это мнение человека, который последним покинул его кабинет. Но гораздо опаснее было продолжительное влияние, связанное с приближением к нему одних лиц и временным или окончательным отстранением других. Это закрепляло рядом с ним людей часто не самых высоких человеческих и политических достоинств.

Кстати, он заметно тушевался перед нахрапистыми и горластыми, в то же время бывал достаточно пренебрежительным к тем, кто его активно поддерживал. Эти, мол, никуда не денутся. Так же, как однажды брякнул Ельцин: "Демократы будут за меня — а куда им деваться?" В результате кто поактивнее, уходил в оппозицию, а кто поскромнее — в никуда.

Я помню один из новогодних вечеров у Горбачева на даче. Присутствовали только члены Политбюро. Все было мило. Раиса Максимовна вела себя радушно, стараясь создать раскованную обстановку, снять вполне понятное напряжение, особенно у жен членов Политбюро, многие были тут впервые. Впрочем, мы с женой — тоже. Подошло время обеда. Оказывается, по давно заведенному порядку каждый должен был произнести тост. И сразу же потекли хвалебные всхлипы в адрес Горбачева. Одни слаще других, хотя были и сдержанные речи.

Но всех превзошел Крючков. Он испек такой сладкий пирог, что на нем уместились все великие достоинства и геркулесовы усилия Михаила Сергеевича по строительству "образцового демократического государства". Кружева плел витиевато, смотрел на всех прищуренными вороватыми глазками и нисколечко не смущался. Подняв голову от стола, я наткнулся на глаза Горбачева, в которых плясала усмешка. После обеда Михаил Сергеевич подошел ко мне и сказал: "Не обращай внимания". Но прошло не так уж много времени, и подобострастие Крючкова легко перешло в крючковатый нож в спину Горбачева.

Много написано и сказано о нерешительности Горбачева — и как человека, и особенно как политика и лидера. Это стало как бы приговором, не подлежащим обжалованию. Я часто думал об этом, вспоминая острые ситуации и мысленно взвешивая альтернативы возможных решений. Порой действительно кажется, что в каких-то случаях можно было поступать решительнее, вести себя смелее. Может быть, оно так и есть.