Александр Яковлев - Омут памяти

Но допустим, что Горбачев и в самом деле нерешителен, тогда как он мог отважиться на Перестройку и далеко идущие реформы? Может быть, не понимал, к каким последствиям могут привести затеянные перемены, с каким риском связаны попытки стронуть базальтовые стены с места, не говоря уже о военно-политических и экономических преградах еще только на пути к этим стенам? И вообще, спрашиваю себя: может ли нерешительный человек оказаться в той исторической роли, какую, начиная с 1985 года, сыграл Горбачев?

Мой ответ: да, может. Более того, после десятилетий жесточайшего террора, а потом политического безвременья только такой лидер и мог с наибольшей вероятностью успеха оказаться чемпионом в марафонском беге к вершине власти. Человека нахрапистого и бескомпромиссного толка, вслух заговорившего о необходимости серьезных перемен, Система остановила бы еще на дальних подступах к властной высоте. Любая решительность в действиях — это всегда ущемление чьих-то интересов, чьего-то самолюбия, вызов сопернику или вышестоящему руководству — если не прямой, то косвенный. Времена угодничества и приспособленчества воспитали боязнь к живым и непоседливым людям, что-то отвергающим и чего-то ищущим. Система сама стихийно, без каких-либо руководящих директив продолжала и после Сталина работать как гигантский фильтр, пропуская "наверх", как правило, людей покладистых и примерно одного умственного уровня.

Да еще спросим себя: а не сыты ли мы начальственной решительностью? Произвол, самодурство, всевозможные патологии и откровенно криминальные наклонности, вера в насилие неизменно рядились именно в одежды так называемой принципиальности, решительности, дабы твердо противостоять "внутреннему и иноземному супостату". Именно подобная установка и породила ленинско-сталинское государство, когда насилие подавляло все доброе и честное в человеке, когда, пользуясь легковерием оболваненных простаков, "вожди" целенаправленно уничтожали народы СССР — через репрессии, войны, голод.

В горбачевском случае дело было в чем-то другом, но только не в нерешительности, хотя таковая, повторяю, часто выплывала на поверхность. Существовал, как мне представляется, некий порог, перешагнуть который он не смог, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, из-за тяжелых гирь инерции, державшей его за ноги, и, во-вторых, из-за страха перед последствиями сделанного, которые он не умел просчитывать, оценивая их по преимуществу в краткосрочных измерениях. Но самое-то главное состоит в том, что он, надо отдать ему должное, хорошо понимал, что любой шаг, похожий на поведение "слона в посудной лавке идеологических догматов", явится поводом для торможения задуманных перемен.

И все же во многих случаях он напрасно боялся пересолить. Например, он любил ссылаться на поздние статьи Ленина, считал, что они дают ключ к экономической перестройке. Но не только не ввел свободную торговлю, но и подписал решение Политбюро о борьбе с нетрудовыми доходами, то есть с зачатками свободной торговли. Или другой пример. В то время стал очень злободневным вопрос о ценах на хлеб. Они были настолько низкими, что кормить скот хлебом стало гораздо выгоднее, чем заготавливать или покупать корма. Половина купленного хлеба в городах выбрасывалась на свалки. В то же время зерно закупалось за золото в США, Канаде, Европе. В своей речи в Целинограде еще в 1985 году Горбачев хотел поставить вопрос о повышении цен на хлеб. Мы с Болдиным подготовили аргументацию, выкладки, сослались на письма людей. Все звучало достаточно убедительно.

Но наутро он передумал. Кто-то внушил ему, что делать этого нельзя, ибо в памяти людей останется факт, что именно при нем были повышены цены на хлеб. Помню свое разочарование, когда не услышал этого предложения в речи Горбачева. Я лично видел в повышении цен как бы сигнал к реформе ценообразования. Вот так и шло — смелость в словах и бессмысленная осторожность на деле. Крупные намерения и мелкие решения шагали вместе, часто даже в обнимку.

Политике реформ нужны были интеллектуальное мужество, целеустремленность, умение маневрировать и проявлять тактическую гибкость, но ни на секунду не выпуская из поля зрения стратегические ориентиры, связанные с переходом общества в новое качество. Такими способностями Михаил Сергеевич обладал, но пользоваться ими в практике работы остерегался.

Он, бесспорно, человек эмоционально одаренный, во многом артистичный. У него своеобразное обаяние, особенно во время бесед в узком кругу. Эту черту отмечали многие, и не только из лести. Умел, когда хотел, заинтересованно слушать собеседника. В спокойном состоянии духа подчеркнуто благожелателен. Но одновременно культивировал дурную привычку перебивать людей, причем бесцеремонно, а также обращаться к своим коллегам и даже к полузнакомым людям, в том числе и старше себя по возрасту, на "ты". Многих ошарашивало подобное "тыканье", они воспринимали его как выражение бескультурья, а вовсе не товарищеской близости. Лично я видел в этом не барское высокомерие, как считали некоторые мои друзья, а скорее выражение неосознаваемой плебейской ущербности, как бы протестующей против собственной неполноценности.

Как я уже отмечал выше, ему присущи в принципе способность учиться, накапливать опыт, его можно было бы, по крайней мере в начале генсековской деятельности, назвать человеком житейски рассудительным. Способен без особых усилий поставить себя на место собеседника и даже, пожалуй, принять (по крайней мере, на время разговора) его точку зрения. Мог достаточно легко убеждать собеседников. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока не появились склонность к бесконечному словоизвержению, а также глухота к собеседникам, а особенно к их советам.

Об этой опасности говорит и то, с каким легкомыслием он отнесся к моей информации о возможности авантюры со стороны экстремистов-большевиков. Об этом я предупреждал его неоднократно. В апреле 1991 года, будучи в Японии в составе делегации, которую он возглавлял, написал ему специальную записку, отдал ее Анатолию Черняеву в аэропорту при отлете делегации в Корею. Длинный разговор по общей обстановке, в том числе и по этому вопросу, состоялся у меня с Михаилом Сергеевичем в конце июля 1991 года, когда я подал заявление об отставке. И этот острый демарш не насторожил Горбачева.

Возможно, такая невосприимчивость к моим сигналам объяснялась тем, что к этому времени Крючкову, начавшему мостить дорогу к захвату власти, удалось своими доносами насторожить Горбачева в отношении меня. Я был для заговорщиков опасен, и они это понимали. Наиболее смехотворной являлась сплетня, что Яковлев является "Папой" демократического заговора интеллигенции Москвы и Ленинграда против Горбачева.