Екатерина Цимбаева - Агата Кристи

Если не любовь, то что получили дети в родном доме?

Дом… В Англии это слово значит столько, сколько ни в одной другой стране мира ни сейчас, ни прежде. Дом — средоточие всего, опора на всю жизнь, то, что надо любить, беречь и сохранять до последней крайности, ценою любых страданий и даже преступлений (вспомним «Загадку Эндхауза»!). Дом назывался Эшфилд и находился в Торки. Эшфилд исчез с лица земли еще при жизни Агаты Кристи, уничтоженный урбанизацией. Его сохранили лишь старые фотографии и память девочки, родившейся в его стенах.

Торки — городок на южном побережье Англии, в графстве Девоншир, слывший в ту пору модным летним и особенно зимним курортом (ибо лето почиталось слишком жарким: шутка ли? бывает порой +21!). Летние удовольствия на этой второй Ривьере связывались с купаниями в море (из купальных кабинок, завозимых в море в раздельных бухтах для леди и джентльменов), с крокетом и теннисом (в корсетах и шляпках с перьями), регатой с фейерверком и праздниками в саду. Зимние радости ассоциировались отнюдь не с горными лыжами и иным времяпрепровождением на льду и снегу, а с «дневными концертами, интересными лекциями, балами и оживленной светской жизнью». Рядом находился Эксетер с древним знаменитым собором, что также служило ко славе Торки. В самом городке накануне рождения последнего ребенка в семье Миллеров заложили новую церковь, отец внес определенную сумму на ее строительство от имени новорожденной, и мисс Агата Мэри Кларисса Миллер получила свою церковь. А вокруг простирались еще не застроенные, покрытые цветами луга и даже остатки лесов. Бодрящий морской воздух, свежая английская зелень — завидно красивый и здоровый фон для счастливого детства. Городок состоял из прелестных вилл, широко расползшихся по очень пересеченной местности. Одной из этих вилл и был Эшфилд, особняк на вершине крутого подъема от моря, с парадными и жилыми комнатами, с помпезной оранжереей, наполненной тропическим благоуханием, с бесчисленными лестницами и переходами. Но вся эта пышность оставалась уделом взрослых. Миром девочки был Сад — еще одно святилище англичанина.

«Прекрасный, надежный и вместе с тем такой волнующий мир детства! Меня, наверное, больше всего увлекал сад. С каждым годом он значил для меня все больше и больше. Я знала в нем каждое дерево и каждому приписывала особую роль. С незапамятных времен он делился для меня на три части.

Во-первых, огород, обнесенный высокой стеной, примыкающей к дороге. Совершенно неинтересно, если не считать клубники и зеленых яблок, которые я поглощала в огромных количествах. Кухня — все ясно. Никакого волшебства.

Потом шел собственно сад — вытянутая в длину лужайка, сбегающая по склону холма, усеянная разными интересными „существами“. Каменный дуб, кедр, секвойя (такая высокая, что голова кружилась). Две пихты, по неясной для меня теперь причине олицетворявшие моих брата и сестру. Я осторожно проскальзывала на третью ветку дерева Монти. Если же тихонько пробраться вглубь кроны дерева Мэдж, можно было сесть на гостеприимно изогнувшуюся ветку и оттуда никем не замеченной наблюдать за жизнью внешнего мира. И еще там было дерево — я называла его скипидарным — с густой и сильно пахнущей смолой, которую я тщательно накапливала: это был „драгоценный бальзам“. И возвышался бук — самое высокое дерево в саду, щедро раскидывавшее кругом орешки, которые я с наслаждением поедала. Медный бук, который тоже рос в нашем саду, я почему-то не причисляла к своим деревьям.

И наконец, лес. В моем воображении он выглядел, да и сейчас смутно вырисовывается как самый настоящий Нью-Форест. Лиственный, скорее всего, ясеневый лес с вьющейся между деревьями тропинкой. Все, связанное с представлением о лесе, жило здесь. Тайна, опасность, запретное удовольствие, неприступность, неведомые дали…

Лесная тропа выводила к крокетной площадке или теннисному корту на вершине откоса против окна гостиной. Тотчас волшебство кончалось. Вы снова оказывались в мире повседневности, где дамы, придерживая подол юбки, катили крокетные шары или в соломенных шляпках играли в теннис».

Ах, времена, когда дамы в пышных платьях с талиями в рюмочку казались унылой обыденностью! Но какое счастье для ребенка жить в таком саду! Там можно было бесконечно катать обруч, играя в железную дорогу, часами скатываться с холма на деревянной лошадке, бегать с собственным терьером Тони — и все это даже без пригляда взрослых, уверенных в безопасности девочки, надежно огражденной от мира, лежавшего за изгородью.

Но английская приморская погода не часто позволяет беззаботно гулять даже вблизи дома. Приходится возвращаться домой. А Дом — это детская, Дом — это не мама и папа, а Няня. Няня на всю жизнь осталась для Агаты существом с большой буквы. Она была рядом с маленькой Агатой днем и ночью, укладывала спать, одевала, купала, гуляла с нею, любила спокойно и ровно, без эмоций — и сердечко девочки было отдано Няне безраздельно, ибо больше любить ей было некого.

Отца она видела по утрам, когда заходила к нему в спальню пожелать доброго утра и поглядеть, сколько медяков завалялось в его карманах — из них складывались ее собственные средства: «Что судьба уготовила мне на этот раз: двухпенсовик? пятипенсовик? Однажды целых восемь пенсов! А иногда вовсе ничего. Неизвестность делала ожидание волнующим». И этим все первые годы общение исчерпывалось. Фред Миллер вел характерно английскую жизнь клубмена:

«Каждое утро он покидал наш дом в Торки и отправлялся в свой клуб. К обеду возвращался в коляске, а после полудня снова ехал в клуб играть в вист и приезжал домой как раз вовремя, чтобы переодеться к ужину. Весь сезон он коротал свои дни в Крикетном клубе, президентом которого состоял.

Иногда папа с удовольствием играл в любительских спектаклях. У него было несметное количество друзей, и он обожал приглашать их в гости. Два или три раза в неделю родители выезжали сами».

Маму девочка видела тоже единожды в день, если не считать тех минут, когда она восхищалась ею издали, видя из верхнего окна, как та в роскошном туалете садится в коляску, или следя с площадки лестницы, как та встречает оживленных гостей. Мать вставала поздно, поэтому общались они с дочкой ближе к вечеру: «После чая меня наряжали в накрахмаленное муслиновое платье и я спускалась в салон, чтобы поиграть с мамой». Если же мать пила чай у подруг, если родители отправлялись в гости, в театр, на концерт, если они уплывали за океан к американским родным, если проводили зиму в Египте… тогда и такие недолгие встречи с матерью прекращались. Все это было в порядке вещей, и подчиняясь законам природы, дети все-таки любили родителей. Но не любимую ли маму и всех милых викторианских леди жестко клеймит диалог дочери-подростка с матерью из романа «Разлука весной»?