Юрий Зобнин - Николай Гумилев

Гумилев понял, что душа его не будет отвергнута, что он спасется, — цена, которую он должен будет заплатить за это, его не интересовала . Между тем эта полностью удовлетворяющая поэта цена искупления — бессудная казнь в «болотине проклятой», — заставляет оценить жесткость гумилевской оценки собственных, столь безобидных на первый взгляд, особенно на фоне того, что творилось в окружавшей его символистской среде, декадентских эскапад 1906–1907 гг.

Попробуем представить ход его мысли — мысли, четко следующей по тому пути покаянного максимализма, которому учит Церковь.

Допустим, что он только «играл в символизм», и все бредовые видения, перемешанные с описаниями фрагментов каких-то инициаций, оргий, ритуальных совокуплений и т. п., которые встречаются в его ранней поэзии не результаты личного пережитого «мистического опыта», а изложение проработанных им книг по черной магии и оккультизму (вспомним, ведь в гумилевской поэме четко сказано, что лично он — не святотатствовал). Однако заинтересованное и, главное, сочувственное чтение подобной литературы неизбежно ставит любопытствующего в чрезвычайно опасную личную близость к источнику зла. По крайней мере, существует огромная опасность мысленного греха — не менее страшная, нежели опасность греха действенного, вспомним: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф. 5: 28). То, что подобные переживания мысленного греха были знакомы Гумилеву, мы можем утверждать, вспомнив яркую картину схожего психологического состояния героя стихотворения «В библиотеке» (1909):

Помимо того, существует прямое свидетельство О. Л. Делла-Вос-Кардовской, согласно которому гумилевские «занятия по оккультизму» (см. письмо к В. Я. Брюсову от 24 марта 1907 г.) все-таки не ограничивались только чтением соответствующей литературы и «размышлениями о нем», но и выливались в некие действия. О. Л. Делла-Вос-Кардовская, автор известного портрета Гумилева «со шляпой и орхидеей», встречавшаяся с Гумилевым уже после Парижа в Царском Селе, вспоминает, что он «однажды, очень серьезно рассказывал о своей попытке вместе с несколькими сорбоннскими студентами увидеть дьявола. Для этого нужно было пройти через ряд испытаний — читать каббалистические книги, ничего не есть в продолжение нескольких дней, а затем в назначенный день выпить какой-то напиток. После этого должен был показаться дьявол, с которым можно было вступить в беседу. Все товарищи очень быстро бросили эту затею. Лишь один Н. С. проделал все до конца и действительно видел в полутемной комнате какую-то смутную фигуру…»

«Нам, — игриво добавляет Кардовская, — эти рассказы казались очень забавными и чисто гимназическими» (см.: Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 31–32). Оптимизму и жизнерадостности Ольги Людвиговны можно только позавидовать, хотя, с другой стороны, подобная реакция слушательницы служит косвенным доказательством того, что данный рассказ либо вымысел Гумилева, либо речь шла о каком-либо мистическом эксперименте, менее содержательном, чем «серьезная» черная магия, или, тем более, — черная месса. В противном случае даже беглое объяснение, о каких «испытаниях, постах и напитках» идет речь, вряд ли позволило бы Кардовской с такой легкостью отнести все это к «гимназическим шалостям».

В конце концов, даже если и не было никакой собственно оккультной практики , — то, что мы знаем сейчас о гумилевском пребывании в Париже в 1906–1907 гг., позволяет с уверенностью сказать, что образ его жизни, мягко говоря, отличался некоторыми странностями. Известно, что в Париже он начал активно употреблять всевозможные наркотические снадобья, которые добывал в экзотических, малайских или сиамских притонах. Пребывание в парижской богемной среде, среди буйных приятелей Н. Деникера из «La Plume», собиравшихся в Taverne du Pantheon Латинского квартала, или литераторов группы «L’Abbay», обитавших в заброшенном здании аббатства Клюни (!), — несомненно, развратило его. Если в «ритуальных оргиях», по всей вероятности, он не участвовал, то в большом количестве любовных приключений, пережитых им в то время, сомневаться не приходится (а грех блуда и вне всякой «черной магии» — один из смертных грехов). Наконец в Париже, осенью 1907 г., у него начала бурно развиваться психическая депрессия, переросшая, в конце концов в суицидальную манию. Насколько можно судить по имеющимся воспоминаниям, по меньшей мере два раза он покушался на самоубийство. Даже если внешним поводом для настойчивого стремления Николая Степановича свести счеты с жизнью послужил несчастный роман с Ахматовой (тогда еще, правда, не Ахматовой, а Горенко), то по крайней мере косвенное влияние декадентского культа самоубийства как «высшего дерзания» здесь несомненно. Впрочем, и без детального вникания в мотивы иначе как потакание страшному греховному соблазну поведение Гумилева расценить невозможно.

Нет, Гумилев был прав, судя сам себя по самым строгим меркам. Даже внешнее, то касательной» взаимодействие с культурой, порожденной декадентством, разрушительно воздействовало на духовную жизнь искателя «новой красоты Здесь, впрочем, было еще и кое-что пострашнее тех конкретных «дров», которые успел наломать юный «ученик символистов» за время «ученичества».

Выдающийся русский духовный писатель, богослов и проповедник XIX века, архиепископ Иннокентий (Борисов) в своем толковании на молитву св. Ефрема Сирина писал, что порочные действия страшны не столько сами по себе, сколько тем духом , который они неизбежно оставляют после себя в человеке, даже если тот преодолел стремление к пороку и раскаялся: «… Каждая добродетель, коль скоро утвердится в человеке, и каждый порок, коль скоро овладеет им, образуют из себя самих свой дух, по виду своему. Этот дух добродетели сильнее и светоноснее, нежели сама добродетель; этот дух порока мрачнее и злее, нежели сам порок. […] Вообще борьба с духом порока гораздо труднее, нежели с самим пороком. Порок можно тотчас оставить, но дух порока не скоро оставит тебя: надобно долго сражаться, долго подвизаться и терпеть, чтобы освободиться от него» (Архиепископ Иннокентий . Молитва святого Ефрема Сирина. М., 1997. С. 7–8 (Великопостное чтение). Если собственно декадентство Гумилев оставил сравнительно быстро, то «дух» его пришлось затем изживать неизмеримо дольше и мучительнее — и все-таки, даже в зрелом, «позднем» Гумилеве это присутствие заметно: «Брюсов и Бальмонт без устали восхищались своим гением. Нарциссизм — заразительное явление, ибо свойственен человеческой природе. Гумилев также не сумел защититься от него. Гумилев любил хвастаться своим мужеством и успехами у женщин. Это ему сильно вредило» (Оцуп H.A. Николай Гумилев. Жизнь и творчество. СПб., 1995. С. 23–24). Впрочем, современники отмечали в «классическом» Гумилеве второй половины 1910-х гг. вещи и пострашнее. «Как ни настраивал себя Гумилев религиозно, — вспоминал С. К. Маковский, — как ни хотел верить, не мудрствуя лукаво, как ни обожествлял природу и первоначального Адама, образ и подобие Божье, — есть что-то безблагодатное в его творчестве. От света серафических высей его безотчетно тянет к стихийной жестокости творения и к первобытным страстям человека-зверя, к насилию, к крови, к ужасу и гибели» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 66). Это, конечно, слишком уж сильно сказано, однако то, что Гумилев и в эпоху позднего творчества испытывал временами очень сильные духовные соблазны , связанные прежде всего с тем, что Д. Е. Максимов, исследуя психологические особенности символистской эстетики, назвал « черным катарсисом », который «выражается в бушевании темных инстинктов, в упоении местью и пр.» (см.: Максимов Д. Е. О романе-поэме Андрея Белого «Петербург». К вопросу о катарсисе // Максимов Д. Е. Русские поэты начала века. Л., 1986. С. 259), не вызывает сомнений.