Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

(В открытую выступить против марксизма в тот год означало прямую дорогу в тюрьму — отсюда заёмная, как бы внутренняя позиция...)

Утончённо-элегантный социальный психолог Игорь Семёнович Кон, который работал в Москве, а жил в Ленинграде (неизменно добродушно прибавляя к этому обстоятельству: "чего и вам желаю") пытался свести все к спору о словах.

— Если я начну сейчас употреблять такие термины, как "социальная стратификация", "ценностные ориентации", "референтная группа", "культурная динамика", — разъяснял он с не нужной здесь никому университетской обстоятельностью, — меня объявят буржуазным социологом. А если стану говорить: "общественный прогресс", "экономические интересы", "революционная ситуация",. "классовая борьба", — скажут, что это свой человек.

Сидевший за моей спиной марксист, оглянувшись кругом, негромко заметил:

— Они все тут собрались.

— Да, — подтвердил его сосед. — Как говорил Маяковский, "тюрьма и ссылка по вас плачет"...

Ни логика, ни стройность аргументации не играли здесь никакой роли, потому что оппонентами Левады были дубы сталинской посадки, за которыми стоял гигантский, давно и чётко отработанный репрессивный механизм тоталитарного государства с танками и ракетами, а на его стороне — лишь кучка лохматых, бородатых, очкастых, подозрительно носатых ч интеллигентов в драных джинсах и линялых свитерах, готовых разбежаться при первом выстреле.

Поздним вечером после обсуждения: — Ребята, Леваду надо упить.

— Теперь только во Внуково.

— Или к цыганам...

Но он вышел — сутуловато-громоздкий, серебряноволосый, с медальным профилем легата, — невозмутимо улыбаясь, как всегда.

Весть о разгроме социологии разлетелась по Москве. — Самое мягкое из того, что там было сказано, — что Левада написал беспартийную книгу, — грустно поведал мне уже из третьих рук мой шеф в "Литературной газете" Виктор Трофимович Алмазов. (Добрый человек, он старался своими большими статьями исправить маленькие недостатки советского общества.)

Позитивистская социология с её понятийным i. аппаратом и системной методологией — это, так сказать, домашняя, наша внутренняя история, в которую вмешались и танки в Чехословакии, и разгром Левады.

Налицо было столкновение марксизма с позитивизмом.

О марксистской психологии я ничего не слышал, но фактически существовал некий смутный её вариант, основанный на павловском рефлексо-физиологизме. Говорили о материалистической психологии, которая пришла в столкновение с психоанализом.

"Учение" Маркса, ориентированное на своекорыстные экономические интересы профессионально житейских групп (которые, по аналогии с биологией, он назвал "классами"), сводило человека к животному. Только голод был возвышен до "материальных потребностей".

В Институте социологии сотрудники поначалу, насколько я мог заметить, делились на две категории: одни пили за обедом кофе, другие — пиво. После кадровых перетрясок, последовавших за разгромом, из прежних социологов остались только те, что пили пиво.

А в основном пришли новые учёные — отставные подполковники.

Пущенное кем-то из них в ход выражение: "Исторический материализм — вот лучшая социология" — уже тогда напоминало мне поговорку: "Лучшая рыба — это колбаса", — которая со временем, когда исчезла рыба, а за ней и колбаса, полностью утратила смысл. Социология исчезла несколькими годами раньше.

С исчезновением колбасы и мяса утратили свой смысл и диссиденты — всем все стало ясно и без них. а стало ясно и то, что даже если исчезнет хлеб, народ не взбунтуется.

Именно исчезновение хлеба в годы первой мировой войны привело к революции. Народ требовал мира и хлеба. В годы второй мировой войны он не требовал уже ничего.

И была ещё жабообразная крашеная баба — что-то вроде Надежды Михайловны (фамилии у них бывают обычно никакие, так что и запомнить нельзя, да и ни к чему), которая служила сперва в секторе Грушина в ИКСИ, а потом в первом отделе ЦНИПИАССа.

В дни своей молодости, в войну, она выселяла немцев из Кенигсберга.

"И родина щедро поила меня берёзовым соком, берёзовым соком", — пели, обнявшись, братья из ЦНИПИАССа. Они были спортсмены, комсомольцы, охотно ходили в походы.

"Мы трудную службу сегодня несём вдали от России, вдали от России". Они были верными сынами оккупационных войск.

(" — Постой! Постой! Ты комсомолец? — Да! — Давай не расставаться никогда!". Мой приятель-социолог говорил, что в этой песне есть латентный гомосексуализм: когда густой бас спрашивает, а тенорок ему отвечает — и они вместе заканчивают: "На белом свете парня лучше нет, чем комсомол семидесятых лет! )

— Берёзовый сок? Дерьмо! — сказала продавщица. — И кто его только берет?

— Кругом обман.

Но братья, видно, присасывались прямо к берёзам, делая на них болезненные надрезы, напивались по глотки, пока не набрякали яйца под тяжестью мочевых пузырей, и уходили в кусты отливать и отплёвываться, отрыгивать и пердеть, а берёзы сохли, подымая к небесам обугленные ветки: "Так плачут берёзы, так плачут берёзы"..»

Да, родина щедро поила и кормила, учила и одевала, давала квартиры и путёвки, отпускала в загранкомандировки, требуя взамен одно — живую душу, растя, за отрядом отряд, поколение душителей.

Страна глупела на глазах: не нужные никому, уезжали, умирали, уходили в тень её лучшие умы.

...Брахман, погруженный в созерцание, пристроившись у краешка заваленного книгами и рефератами стола, быстро писал что-то авторучкой на санскрите, попыхивая трубкой, к которой пристрастился в последний год перед отъездом в Англию.

Его жена, оставшаяся в Москве, пела на левом клиросе церкви Ивана Воина, что на Якиманке. Её уговаривали перейти на правый клирос, где платят больше, а поют только по праздникам, но она не соглашалась: на левом можно петь и утром, и вечером — каждый день, давя тоску.

Золотым сиянием окрылена Москва — золотое на голубом. Она вся — словно икона Божьей Матери в киоте вод и лесов.

Ленинские горы дают особую точку зрения. Они окрыляют душу, вознося её метафизикой Москвы — города, не утратившего святости своей даже в антихристово время.

Нет, покидать Москву нельзя. Здесь — центр мира, его метафизическое зерно. Здесь и быть свершению времён.

Гонениям на левую интеллигенцию парадоксально радовался Георгий Петрович Щедровицкий.

— Жизнь пижонов учит, — саркастически констатировал он. И прибавлял уже сардонически:— Хотя другие говорят, что она их ничему не учит.

У Щедровицкого была коронная фраза: "Я не озабочен гармонией мира", — вызывавшая бешеную реакцию у потрясённых его цинизмом московских философов. Один из либеральных мыслителей назвал ГП фашистом за его идеи социальной инженерии, управления и контроля. Доходило и до забавных коллизий.