Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

— Если тебе комсомолец имя, — изрёк, вернувшись в аппаратную, Сергей Сергеевич, — то у тебя должно быть молоко и вымя.

Я не ответил, приникнув к микшерскому пульту, чтоб не засвистели микрофоны в синеющем тьмой океанских глубин притихшем зале.

— Но это было давно, — рассказывала детям Наталья Сац, — ещё когда был царь. А потом синяя птица, а точнее — октябрьская революция принесла нам счастье.

Что вспомнилось ей тогда? Двадцатый год, шумное кафе поэтов, где она сиживала среди муз и граций Луначарского? Или дымный, матерящийся, простуженный барак опутанного колючей проволокой лагеря, затерявшегося в казахских степях?

Трудно сказать.

Если что и создано прекрасного в двадцатом веке — так это джаз. Невидимая крепость, воздушный замок.

Он возник из народных глубин, ободряющий и утешающий, звонкий смех чёрных рабов, которые, по выражению одного американского музыковеда, "поют не от счастья, а для того, чтобы сделать себя чуточку счастливее ".

И в самом деле — первые джазовые музыканты-негры воздвигли из звуков невидимый град, остров любви и добра, противостоящий океану зла окружающей жизни. Самые униженные и забитые на свете люди спасали себя от уныния и горя — и в их душах рождалась исцеляющая музыка надежды — самая радостная на свете.

Их деды хранили память о солнце далёкой Африки и о пиратских кораблях, в недрах которых их увозили с родной земли, о невольничьих рынках и бичах надсмотрщиков: "Как петь нам песнь в земле чужой?"

Они не знали нот, их музыка была импровизацией, обаятельной и экспрессивной, пронизанной стремительным ритмом и упоительно-острыми гармониями. Она была непосредственной и первозданной, поразившей измождённую мировой войной Европу искренностью и простодушным гуманизмом. В ней было все, кроме растерянности и трагизма, в ней была цельность и неизменность оптимистического взгляда на мир, состояние которого есть всегда проекция твоей собственной души. Она была праздником бедняков, дружеской пирушкой подгулявших работяг, яркой карнавальной мистерией, парадоксально-ироническим гимном миру. Её очаровательные, царственно-небрежные, дразняще-свежие созвучия опрокинули и лишили интереса самые изощрённые конструкции европейских модернистов; её натуральный, в меру подчёркнутый демократизм попирал снобистскую изысканность эстетов, утверждая с истинно американским напором, помноженным на темперамент внуков Африки, выпестованное двадцатым веком достоинство простолюдинов.

Максим Горький называл её "музыкой толстых". При звуках джаза в воображении Пешкова почему-то неукоснительно вставал пугающий пролетарского писателя образ здоровенного и наглого детины, грозно размахивающего огромным фаллосом.

Первая джазовая пластинка была записана в Америке 12 марта 1917 года — в тот самый день, когда русский царь Николай II отрёкся от престола.

В газете "Труд" появилась статья: что пора возродить такие народные формы музыкального творчества, как марш.

Стало известно об отмене торжественного концерта в честь Дня милиции, и поначалу джазмены решили, что выплыли на свет крупные взятки или милицейский заговор против страны.

Наутро выяснилось, что умер Брежнев.

Стояла мощная охрана, но смерть оказалась сильнее.

Звучали печальные марши.

Со стен домов до самых тротуаров свисали красно-чёрные, как исслезненные глаза, державно-траурные флаги.

К Колонному залу тянулись фетровые шляпы и драповые волосатые пальто.

Во всех православных храмах по распоряжению властей отпевали раба Божьего Леонида.

Его смерти боялись все, потому что ожидали только худшего.

Музыканты вспоминали знаменитый лозунг пятидесятых годов: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст". И красочный агитплакат "От саксофона до ножа — один шаг" с соответствующим рисунком. Говорили, что предполагалось даже демонтировать линию на ленинградском заводе музыкальных инструментов, где производились отечественные саксофоны, но потом оставили эту затею (и, кстати, зря, потому что извлечь из этих самоваров музыку не удавалось пока что никому).

Все это, понятно, было в духе времени (и пространства, конечно, — вспомним ныне дикий призыв в американских кабаках начала века: "Не стреляйте в пианиста — он играет, как может") — но утешало мало.

При захоронении Брежнева раздался непонятный гулкий звук — как будто от удара. Оказалось — солдаты почётного караула выронили тяжёлый саркофаг, и он грохнулся об катафалк, издав усиленный динамиками тот самый стук — знак извечной советской халтуры.

— Интересно, что сейчас Андропов делает?

— Стишки садистские пишет. Что же ему ещё делать?

Выступил по телевидению новый верховный полуначальник с неразборчивой внешностью и типовой фамилией парткомовского выдвиженца. Прежние вожди все же носили на себе оттенок таинственности или величия, или сказочной придурковатости. А это был типичный руководитель среднего советского учреждения, только что не в нарукавниках. И вся страна стала восприниматься как одна большая и скучная контора, которых тысячи в ней самой.

Окаменевшая гримаса поэта-трибуна всплыла в моей памяти, когда певец с наглым индюшьим глазом и свиным подбородком, чуть только не подмигивая, загорланил на всю страну его песню "Ты только прикажи..."

Мелькали на смутном экране космонавты с мордами убийц и убийцы с улыбками космонавтов. Генерал с лицом порочного ребёнка.

А мне вспомнился стеклянный рояль, увиденный когда-то в клубе текстильной фабрики "Вымпел". Стеклянный рояль "Беккер" на стальных ажурных ножках. Сквозь прозрачные призрачные его бока, как бы пронзённые рентгеновскими лучами, пульсировали мягкие изящные молоточки, ударяя по медным струнам... Он был как странное доисторическое насекомое.

Я все думал: как он попал в фабричный клуб? У кого-то его, конечно, отняли. Кого-то при этом, возможно, подстрелили...

Ещё более интересный факт мне рассказал Юлиан Антонович Грамши. Владелец фортепьянных фабрик господин Стейнвей с наступлением нацизма переехал из Германии в США и там развернул своё дело. Когда началась война, он платил американским лётчикам хорошие деньги за дополнительные бомбовые удары по отмеченным им на карте точкам — заводам его конкурентов: Беккера, Шрёдера, Бехштейна, Циммермана. К весне 1945 года германская фортепьянная промышленность была полностью утрачена — не осталось даже чертежей. (Правда, долго ещё у нас в России славилось пианино "Красный Октябрь" — пока не кончились вывезенные из побеждённой Германии рамы, деки и механизмы клавиатур.)