Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

Наша армия выиграла войну, и русские офицеры клали ногу на ногу в обширных галифе, откинувшись на спинку дивана, привычно-горделиво, и прикуривали, сморщив гильзы папирос, давясь победным дымом, и слушали, покачивая хромом пружинистых сапог, гортанный всхлип аккордеона.

Бесшумно выдвигался, целясь, глаз цейсовского фотоаппарата, чёрного и громоздкого, как рессорный экипаж. "И-и валенки, валенки-и..." — скрипел базарный граммофон, и катился на роликах тачки небритый инвалид, звеня латунными медалями. Автобус в Тамбове был ало-золотой, с дверями-гармошками, и клик его был петушиный, как пенье диванных пружин. Пир победителей.

(Ветеран войны Василий Гаврилович вспоминал, что при Сталине всегда было пиво, водка, бутерброды с красной икрой.)

— Дай пять! — ухарски улыбаясь, предлагал какой-нибудь дворовый заводила. А когда простофиля доверчиво протягивал ему руку, быстро жал её и, отскочив, говорил: — Будешь вечная б.., пока не передашь другому.

Так рождалось недоверие.

Это потом уже появилась новая аристократия, красивые мальчики и девочки — дети больших начальников.

"Не кочегары мы, не плотники, а мы партийные работники", — пели, подвыпив, приятели моего отца.

(Сталин играл в шахматы человеческого роста и всегда выигрывал.)

Они носили сапоги с галошами и кители защитного цвета — брюзгливое начальство. Выражение лиц было бдительно-напряжённым, всегда готовым к непримиримой борьбе.

"В мире нет таких крепостей, которых бы не взяли или не смогли бы взять большевики".

Мы до слез смеялись над этой формулой с Ириной Алексеевной Иловайской, когда она сказала:

— Вот — печатают же они "Русскую мысль" в своём издательстве "Пресса" (бывшая "Правда").

Большевики поразительно легко сумели победить свою же собственную крепость — коммунизм, в одночасье оросив державу радугой трехцветных знамён.

(Сталин любил Вертинского: заводил по ночам патефон, слушал тайком, а потом ложился спать.)

Наука политэкономия, которую отец преподавал, толковала об абсолютном и относительном обнищании пролетариата при капитализме — как будто и не было рядом наших, советских нищих. А я их отлично помню, сидевших на тротуарах, стучавшихся в каждую дверь. Мама удивлялась, что они отказываются брать хлеб, предпочитая медяки. А она помнила время, когда просили хлеб.

Женя Земцов рассказывал, как к ним пришёл нищий. Ему подали варёную картофелину, и он съел её вместе с кожурой.

"Мы не рабы. Рабы не мы. Мама мыла пилораму".

Непосильный непрерывный труд стал судьбой людей того времени. Наградой был относительный комфорт и тепло.

Вожди не спали ночами. Ленин часто работал по ночам. Сталин так и продолжал не спать. От этого развивался склероз, мозг цементировался.

Летом кители и брюки делались кипельно-белыми.

Любимая шутка Сталина: неслышно подкравшись во время застолья, подложить помидор на стул произносящего тост соратника, — к примеру, Молотова или Кагановича. Шутка регулярно повторялась — и ничего: все, как один, хлопались белыми штанами на помидор, словно и не подозревая подвоха. Вот смеху-то было! А Никита Хрущёв что отмочил: больной горячкой, с температурой под 40, в расшитой украинской рубахе плясал гопака перед вождём — за что был удостоен ордена трудового красного знамени.

(Говорят, Сталина выгнали из духовной семинарии за то, что он в церковь на руках вошёл. Семинария описана им в "Кратком курсе истории ВКП/б/" как завзятый источник марксистских идей.)

По фамильным преданиям, в юности мой дед Андрей Арсентьевич был сильно верующим. Священник в их селе считал его своей надеждой и опорой. Но вот как-то приехали из столицы сыновья попа — революционеры. В доказательство ложности христианского вероучения они подвели моего будущего деда к своему родительскому окну, чтобы он воочию убедился в том, что батюшка вкушает курицу — и не когда-нибудь, а в дни Великого поста. Благочестивый Андрей захворал, лежал в горячке, а когда иерей пришёл его поисповедовать, покрыл пастыря старинным тамбовским матерным словом — от чего поп, в совершённом согласии со сказкой Александра Сергеевича Пушкина, "лишился языка". А дед мой, поправившись, забросил свой нательный крест в крапиву и подался в город, где выучился на кочегара.

Он был раздавлен в день получки толпой рабочих, навалившихся на кассу.

Герцен, не знаю, насколько справедливо, писал, что буржуа и пролетарии — духовные двойники: их интересы одинаковы — лежат исключительно в сфере материального, только направлены противоположно. Впрочем, Александр Иванович был барин, со всеми свойственными этому сословию причудами и предрассудками. Представляю, как раздражали яснополянских мужиков барские затеи Льва Николаевича Толстого ("пахать подано" и все такое прочее). То-то они загадили его могилу, когда пришли большевики.

Слово опасно своей лёгкостью: это лёгкость рычагов управления самолётом.

А в селе Богослов Костромской губернии комсомолки соорудили в алтаре собора катапульту, положив заборную доску поперёк кирпича. Они по очереди справляли большую нужду на лежащий на полу конец доски, а затем с размаху топали по поднятому её краю (как при игре в "чижика"), так что свежеиспечённый снаряд взлетал под самый купол, застывая на фресках причудливыми рельефами. (Соревновались — кто выше.) Когда стоявшим в селе продармейцам надоело это зрелище, они прогнали воинствующих безбожниц и начали — надо сказать, довольно метко — палить из винтовок по контрреволюционным ликам пророков и святых.

Помню, как пожилая монашка в метро сказала, отчётливо выговаривая букву "о":

— Человек скоту уподобился...

И стоят пустые, разорённые деревни земля вымерших марсиан.

Я понял, что наши души действуют во времени, а тела — в пространстве.

Я нёс домой алюминиевую проволоку, чтобы сделать падчерице шпагу, и думал о том, как хорошо быть кузнецом, ковалем, оружейником.

И о днях, когда они лишили нас оружия.

Невооружённый человек подобен зверю — низведён на биологический уровень зубов и кулаков. Оружие — инструмент защиты, достоинство свободного человека. При Павле I офицера сажали под арест, если он выходил на улицу без шпаги. Крестьянин путешествовал с клюкой — от собак, разбойников и дураков. Посох митрополита — знак власти. (Каждый — князь в своём уделе.)

Надо было сдавать оружия, не поддаваться не паспортизации.

Меня поражало то, что в галантерейных, парфюмерных отделах универсальных магазинов такой пустяк, как одеколон, лента или туалетное мыло в обёртке заворачивают в фирменную бумажку и склеивают красивой липучкой, а хлеб передаётся из рук в руки просто так, без всякой упаковки. Потом я понял, что это — сохранившееся, инерционное (от старых времён) разделение на господские и людские товары.