Екатерина Глаголева - Вашингтон

Двенадцатого сентября французский посол шевалье де ла Люзерн со своим секретарем Франсуа Барбе-Марбуа прибыли в Фишкилл на свидание с Вашингтоном. Генерал лично встречал их на лодке и сидел у руля, демонстрируя, что знаком и с морским делом. «Ему лет пятьдесят, он хорошо сложен, довольно строен. Держит себя свободно, с военным изяществом, — записал секретарь. — У него мужественный вид, что не вредит благородству его облика. Я никогда не видел человека более естественно и непринужденно учтивого… Он задает мало вопросов, внимательно слушает и отвечает негромко и немногословно».

Желая произвести впечатление на дипломатов, Вашингтон старался держать себя как можно демократичнее, даже играл в мяч со своими адъютантами, чем поразил французов. К обеду на берегу Гудзона поставили овальный шатер с темно-зеленым пологом — так близко к воде, что волны порой ударялись о колышки. Музыканты исполнили попурри из французских и американских военных маршей. Тосты провозглашали адъютанты; Вашингтон велел дать пушечный залп за здоровье Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Улучив момент, Вашингтон спросил Барбе-Марбуа, не видал ли он во Франции Лафайета, и когда тот ответил утвердительно, добавив, что подвиги маркиза заслужили похвалу короля, а о Вашингтоне он отзывался с «нежной почтительностью», генерал покраснел, как «любящий отец, которому расхваливают его сына». «Из глаз его брызнули слезы, он схватил мою руку и едва мог выговорить: „Я не знаю более благородной и тонкой души, я люблю его, как родного сына“».

Произведя на французов благоприятное впечатление, Вашингтон, тем не менее, так и не добился удовлетворительного ответа о планах военной кампании. В начале сентября в Чарлстон прибыло несколько французских кораблей, а с ними — известие о том, что д’Эстен направляется в Джорджию. 11 сентября генерал Бенджамин Линкольн с двумя тысячами солдат выступил в Саванну, чтобы отбить ее у англичан при поддержке французского флота. Вашингтону же сообщили, что французы идут на север, и он даже послал Генри Ли встречать их в Нью-Джерси. На следующий день после обеда с послом он написал д’Эстену, что британцы довели свои силы в Нью-Йорке до пятнадцати тысяч солдат, и поинтересовался, намерен ли граф атаковать Нью-Йорк. Ответом ему было молчание, и Вашингтон в письме Джеки Кастису даже посетовал на неверного союзника.

В конце сентября стало известно о том, что Испания вступила в войну с Англией. Но радость по этому поводу была недолгой: испанцы предпочитали добиваться от Великобритании каких-то уступок для себя, а не бороться за независимость США, которая могла угрожать их собственным колониям в Северной Америке.

В последний день сентября Вашингтон засел за длинное письмо Лафайету. Рассказав о визите французского посланника и о надеждах, связанных с испанцами, изложив еще раз свои убеждения и подтвердив чувства «уважения и привязанности» к своему адресату, перешедшие в «любовь и благодарность», он вежливо отклонил приглашение посетить Францию, поскольку не говорит по-французски, а общаться с дамами через переводчика ему будет неловко. Вместо этого он звал Лафайета с супругой посетить после войны Маунт-Вернон и увидеть «мое сельское жилище, где домашние припасы и сердечный прием заменят деликатесы и роскошную жизнь». Здесь письмо принимало довольно неожиданный горько-шутливый тон: Вашингтон просил передать маркизе де Лафайет, что его сердце «подвержено нежной страсти и уже настолько пропиталось самыми благоприятными о ней представлениями, что ей следует с опаской подносить к нему факел любви, тем более что Вы, должно быть, раздуваете пламя. Но здесь мне снова кажется, что я слышу Ваш голос: я не боюсь опасности. Моя жена молода, Вы стареете, между нами Атлантика. Всё это верно, но знайте, мой добрый друг, что никаким расстояниям не удержать надолго пылких любовников вдали друг от друга и что в этом возрождаются чудеса былых времен. Но увы! Вы сами можете заметить, что за исключением чудес, занесенных в Святое Писание, нет примеров того, чтобы молодая женщина по истинной склонности предпочла старика». Похоже, что 47-летний Вашингтон переживал пресловутый «кризис среднего возраста»…

Вскоре после получения маркизом этого письма, 29 декабря 1779 года, в его жизни произошло радостное событие: родился сын, которого назвали Жорж Луи Жильбер Вашингтон дю Мотье, а если коротко — Джордж Вашингтон Лафайет. Молодой отец поклялся, что если у него будет дочь, он назовет ее Виргинией; на это Франклин лукаво заметил, что на очереди еще 12 штатов.

В тот самый день, когда Вашингтон принимал у себя французского посланника, д’Эстен подошел к Саванне и начал высадку десанта. Четыре дня спустя, уверенный в победе (Бенджамин Линкольн должен был не допустить к городу шедшие на подмогу части англичан), он предложил коменданту Прево капитулировать. Тот запросил сутки на раздумье. Но еще до истечения этого срока к городу, одновременно с Линкольном, подошло британское подкрепление, и комендант ответил французам вежливым отказом.

Долгая осада не входила в планы французов, тем более что среди моряков начались дизентерия и цинга, да и провиант был на исходе. С 3 по 8 октября город бомбардировали с моря; в нем практически не осталось целых домов. После этого д’Эстен, вопреки мнению большинства своих офицеров, отдал приказ о штурме.

Французы в белых мундирах оказались отличной мишенью для американских стрелков, перешедших на сторону британцев; штурм захлебнулся. Сам адмирал получил две пули, а польский офицер-кавалерист Казимир Пуланский, сражавшийся на стороне американцев, был смертельно ранен. Вторую колонну вел шведский граф Курт фон Стедингк, которому удалось захватить последнюю линию траншей и водрузить над ней американский флаг. Однако британцы перешли в контратаку и все нападающие были перебиты перекрестным огнем, уцелело только два десятка человек, а сам граф был ранен. Д’Эстен отступил, оставив поле боя, усеянное мертвыми телами, а 17 октября снял осаду. «Я думаю, что это величайшее событие за всю войну», — сделал запись об осаде Саванны сэр Генри Клинтон. В Лондоне эту победу отпраздновали пушечным салютом.

В это время Вашингтон готовился к очередной зимовке, которая обещала быть такой же суровой, как позапрошлая. Уже в октябре на армейских складах не было ни одной пары сапог; рубашек, курток и одеял тоже не хватало. Курс континентальной валюты теперь составлял три цента к доллару; Конгресс перестал печатать деньги и переложил обязанность платить армии на штаты. Те стали печатать собственные бумажные деньги, и цены взлетели до небес. «На телегу денег едва ли можно купить телегу провизии», — писал Вашингтон Джону Джею в начале месяца. «Крыса продается по нынешним временам не дешевле чем за 200 фунтов, словно это лошадь», — заявлял он конгрессмену Гаверниру Моррису. Разведка доносила, что, уходя из Филадельфии, британцы захватили с собой бумагу для печатания денег в расчете наводнить страну подделками и вызвать экономический кризис.