Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни

Став постарше, я чем-то внешне напоминал Мойшу, высокого, худощавого, очень мягкого человека, чей дух подорвала война. Казалось, он задыхался не только физически. Даже тогда мне трудно было представить, чтобы с ним могло произойти что-то радостное, — на его свадьбу позвали всего несколько человек, которым он скромно представил свою крошечную, не более пяти футов роста, жену Цилию. Куда бы они ни шли, он вечно склонялся к ней, нежно обхватив сзади рукой, как будто она ребенок. Стараясь жить в духе времени, он в двадцатые годы подался во Флориду, где занялся перекупкой земли, но его запал скоро прошел, и он разорился, потеряв все во время Великого земельного бума, который кому-то принес огромные состояния, а таким бесхитростным, как он, — полное банкротство. Единственное, что он оттуда привез, был прекрасный бронзовый загар — это зародило в маме надежду, что его здоровье пошло на лад, однако он вскоре вновь оказался в госпитале для ветеранов на озере Саранак, где и умер. Кладбищенская грязь на его башмаке не выходила у меня из головы, заставляя всерьез относиться к суевериям. Однако их правила и законы были подвластны лишь маме, поэтому, испытывая трепет неофита, я оставался непричастен к успеху предсказания. «Я так и знала, так и знала!» — причитала мама, когда мы узнали о его смерти.

Точно так же, внезапно проснувшись среди ночи в гостинице в Атлантик-Сити, куда мы отправились на праздник, она села и произнесла: «Мамы не стало». Как выяснилось, это произошло почти одновременно. Конечно, не все таинственные предсказания были печальными, порою они вселяли радужные надежды, особенно когда речь шла обо мне. Стоило провести от руки ровную линию, как меня тут же называли будущим да Винчи, а неудачи списывались на ошибки учителей или временное затмение разума. Все сходило с рук, пока мисс Фишер, директор Сто семидесятой городской школы, не вызвала ее поговорить о моем поведении.

Мисс Фишер директорствовала с тех времен, когда мама еще ходила в эту школу. В ее кабинете, не выпуская моей руки, мама, казалось, покраснела, как девочка, когда некогда боготворимая ею директриса произнесла: «Не понимаю, Августа, как такая образцовая ученица, как ты, могла вырастить столь непутевого ребенка». У мисс Фишер был стоячий плетеный кружевной воротничок, проложенный пластинами из слоновой кости, которые подпирали кожу под подбородком так, что она не могла наклонить головы, — на нее трудно было смотреть без боли. Эта седая женщина носила длинные юбки и белые блузки с длинными рукавами и плоеным накрахмаленным передом. У мамы на глаза навернулись слезы. «Кермит у вас такой воспитанный, — вещала гранд-дама, — так прекрасно учится…» Я всхлипнул, предчувствуя, что мамина рука вот-вот огреет меня по затылку, так что искры посыплются из глаз; но самое страшное было увидеть ее лицо, смятое огорчением. Да что же это со мной? Почему я такой? Божечка, помоги мне, пожалуйста, стать хорошим, как мама, папа и брат. В такие моменты жизнь превращалась в одни сплошные угрызения совести.

Чувство ужаса, пережитое в библиотеке, и нарекания мисс Фишер, казалось, загнали меня в подземелье отверженных. Отец и брат, конечно же, обитали над голубой сверкающей линией, разделявшей мир, ибо, вне всяких сомнений, были положительны; с мамой, однако, дело обстояло сложнее. Стоило нам выйти на 111-ю улицу, она гневно дернула меня за руку, хлопнула по макушке своей плоской сумочкой, наклонилась и с болью крикнула прямо в лицо: «Что ты со мной делаешь!» Это было вдвойне ужасно, ибо я знал, она восхищается всем, что я делаю, и ругает меня сейчас не потому, что считает нужным, а по поручению мисс Фишер и, отчасти, отца, Кермита и всех Соединенных Штатов. Ей было особенно тяжело, ибо в глубине души она сознавала, что я ни в чем не провинился. Поэтому, вернувшись домой, мы чувствовали, что как никогда близки друг другу: я притворился, что раскаиваюсь, она сделала вид, что негодует, и вскоре мы вместе пили горячий шоколад. В этот момент она вдруг заговорщицки произнесла: «Послушай, — я оторвал глаза от чашки, — прошу тебя, веди себя хорошо». «Постараюсь», — пообещал я с самыми серьезными намерениями. И сдержал слово, но ненадолго.

Явные или сокрытые, у всех есть свои кумиры; мы поклоняемся и обожествляем их, порою заимствуя отдельные черты, за которыми теряется характер. Младший брат матери Хаим был необыкновенно импозантным молодым человеком, хотя не блистал ни умом, ни воображением, но она боготворила в женщинах красоту, а в мужчинах — стать, поэтому выделяла его из своей родни. Отдавая дань моде, он затягивал галстук небольшим крепким узлом, носил жестко накрахмаленные воротнички, которые впивались в кожу, сдвигал шляпу набок на один глаз, а когда смеялся, ровные белые зубы сверкали, как лампионы, на фоне смуглого лица. У него была небольшая фабрика искусственных цветов, и, приходя в гости, он всегда приносил по букетику. Притрагиваясь к ним, я испытывал какое-то неприятное чувство, хотя это были великолепные подделки.

Как-то днем он появился с худощавой блондинкой в белом пальто с черным меховым воротником, представив ее как свою возлюбленную, свою Стеллу, которую мама, я заметил, сразу же невзлюбила. Она не любила ни одну из жен своих братьев. Миронова Минни была толста, приземиста и глупа, носила на шляпках искусственные фрукты и была настолько тупа, что спала с собственным сыном, поскольку у него был туберкулез и он нуждался в покое. Мама никогда не слышала о Фрейде, но видела в этом что-то смешное, отталкивающее и любила передразнить хныкающую манеру разговора Минни — насупив брови и зажав нос, она издавала какие-то кошачьи звуки. Жена Гарри тоже оставляла желать лучшего — выбирая спутницу жизни, все братья себя недооценили. Бетти была танцовщицей в кабаре, и если ее красивое пышное тело по вполне понятным причинам имело для кроткого Гарри неотразимую привлекательность, он все же мог бы подобрать себе что-то пореспектабельнее. Как ни был он кроток, эта женщина настолько свела его с ума, что ночью он залез в офис своего отца и выкрал из сейфа деньги.

Конечно, неприязнь моей матери объяснялась тем, что она сама со своим браком попала в ловушку — во второй половине жизни, после Великой депрессии, когда не осталось надежд на изменение к лучшему, эти женщины стали ее закадычными приятельницами и наперсницами. Минни сколько угодно могла спать со своим сыном, которому перевалило за двадцать, хоть до его женитьбы, — самоотверженно поддержав мужа, когда тот разорился, она, по словам мамы, доказала, что была замечательным человеком. И пусть Бетти танцевала почти голая в каких-то дешевых залах — в период Депрессии и после рождения первенца, беспомощного монголоида, чье появление она расценила как знак свыше, указующий, что она должна обратиться к вере, Бет проявила истинный героизм, тоже доказав, что является женщиной серьезной и достойной.