Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Более всего занимало его теперь: что скажет главный критик «Отечественных записок» Белинский. Порою молодому писателю с очевидностью представлялось, что строгий ценитель талантов на чем свет стоит разбранит и жестоко высмеет его несчастный роман. Но так думалось только по временам: неужто вся та страсть, вся та горечь, вся та любовь, что пережил он с пером в руке над своим романом, — все это только ложь, мираж, неверное чувство?.. Нет, не может быть!.. «Бедные люди» — вещь не без достоинств. Есть, конечно, большие недостатки. И если разбирать именно недостатки… Если взглянуть строго…

Мучительные сомнения снова возвращались. Одно лишь знал он наверняка: ближайшие недели, быть может, даже дни, навсегда решат его судьбу.

Стоял теплый погожий май 1845 года.

Как-то утром, после завтрака, Достоевский позвал Григоровича к себе. Отворив дверь, Григорович увидел соседа сидящим на диване, который служил ему также и постелью, а на маленьком письменном столе перед диваном — толстую тетрадь большого формата с загнутыми полями и мелко исписанную.

— Садись-ка, Григорович, — с заметным волнением проговорил Достоевский и указал на стул, — вот вчера только переписал, хочу прочесть тебе. Садись, не перебивай!

Григорович послушно опустился на стул. Достоевский раскрыл тетрадь и начал. Голос его звучал тихо и хрипловато:

— «Бесценная моя Варвара Алексеевна! Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, — право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы-таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали».

Чем дальше читал Достоевский, тем беспокойнее вертелся Григорович на стуле. С первых же страниц он понял, насколько повесть Достоевского была выше его собственных робких литературных попыток. Вскоре он был почти убежден, что ему выпала честь первому услышать произведение, которое станет знаменито в русской литературе. Не в силах сдерживать свое восхищение, Григорович то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями. Если бы он не знал нелюбви Достоевского к шумным и бурным излияниям чувств, то давно кинулся бы обнимать его…

Чтение кончилось. Григорович заявил, что необходимо тотчас же отдать рукопись Некрасову, который после блестящего успеха «Физиологии Петербурга» задумал издать еще сборник. Достоевский было заикнулся — не показать ли роман в журнал «Отечественные записки», но Григорович и слушать не стал.

— Зачем? У Некрасова участвуют те же писатели, что и в журнале. Белинский? Он тоже дает Некрасову статью в сборник!

Чуть не силой отобрав у Достоевского тетрадь, Григорович убежал.

Восторг приятеля, конечно, порадовал Федора Михайловича. Но думалось: Григорович по-дружески снисходителен к нему. Да и вообще воспламеняется как порох от малой искры — можно ли ему верить? Что скажет Некрасов, что скажут другие? Но это выяснится лишь через неделю-две, а то и через месяц. Делать нечего — оставалось запастись терпением и ждать.

Возбужденный чтением романа, разговором с Григоровичем, Достоевский не мог оставаться один. Он вышел на улицу и отправился бесцельно бродить по шумному, оживленному весеннему городу. Гуляя, забрел к знакомому, жившему на другом конце Петербурга. Там он засиделся. Говорили по обыкновению о литературе, вспомнили Гоголя, принялись — в который раз! — читать вслух «Мертвые души». И не заметили, как пролетела ночь.

Домой Достоевский вернулся под утро. Тихо, чтобы не разбудить Григоровича, прошел к себе. Спать не хотелось. Растворил окно и сел подле него.

Белая ночь завораживала. Дома, фонари, булыжник мостовой, высоченная колокольня Владимирской церкви — все как-то до странности явственно вырисовывалось в прозрачном сумраке и, несмотря на привычность, приобретало какой-то фантастический вид.

Он сидел у окна и думал. Думал о только что оконченном романе, о другом, который начнет.

Тишина была такая, что звенело в ушах. И вдруг резкий звук полоснул тишину. Задребезжал, задергался дверной колокольчик. Дзинь! Дзинь! Дзинь! Удивленный, встревоженный, Достоевский кинулся отворять.

На пороге стояли Григорович и еще какой-то молодой человек с длинными волосами. Сам не зная почему, Федор Михайлович почувствовал, что молодой незнакомец — Некрасов. Некрасов схватил его за руки, с силой тряс их, горячо поздравляя со слезами на глазах. Григорович ему вторил.

Оказалось, что Григорович разыскал где-то Некрасова. Они вместе провели вечер. Потом пошли к Некрасову, и Григорович предложил почитать принесенную им рукопись.

— Начнем, — настаивал Григорович, — с десяти страниц будет видно.

Он развернул тетрадь и начал. Прочел десять страниц, двадцать, тридцать — Некрасов не прерывал. Ночь опустилась на город, они все читали. Когда один уставал, его сменял другой.

— Читает он про смерть студента, — рассказывал после Григорович, — и вдруг я вижу: в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!..» И этак мы всю ночь.

Конец романа читал Григорович. На последней странице, когда старый Макар Девушкин прощается со своей любимой Варенькой, Григорович начал всхлипывать. Он украдкой взглянул на Некрасова — у того по лицу тоже текли слезы.

Несмотря на ночное время, Григорович стал убеждать Некрасова не откладывать доброго дела и тотчас пойти к Достоевскому — рассказать, какое действие производит его роман, и сразу условиться, что «Бедные люди» появятся в «Петербургском сборнике».

— Да он спит теперь, — пытался возражать Некрасов.

— Что ж такое, что спит, — настаивал Григорович, — мы разбудим его, это выше сна!

Некрасов, и сам, взбудораженный необыкновенной повестью, согласился.