Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Революция в Париже оказалась искрой, брошенной в солому. Пожар поднялся до небес, и в минуту занялась вся Европа. 2 марта вспыхнуло восстание в столице Баварии — Мюнхене. Волнения начались в немецких княжествах — Бадене, Вюртемберге, Гессене. 13 марта революция охватила Вену, столицу Австрийской империи. Пять дней спустя покрылся баррикадами Берлин. Заволновалась Италия. Почти безоружные жители Милана прогнали отлично вооруженную семидесятипятитысячную австрийскую армию. Свергла власть австрийцев и стала республикой Венеция. По требованию народа войну Австрии объявили правительства Пьемонта, Неаполитанского королевства, восставшая Флоренция.

Началось!.. То самое обновление мира, которое уже давно предсказывали и призывали вожди социалистов, теперь, казалось, стало явью. В петербургских кружках молодежи, где немало было горячих приверженцев «новой веры», возбужденные и радостные голоса на все лады повторяли последние вести с Запада. Сердца будоражило ожидание чего-то грандиозного, невероятного. Верилось, что и Россия не останется в стороне от великого движения, захватившего Европу.

Самые многолюдные в целом Петербурге, самые шумные сходки вольнодумной молодежи, среди которой, впрочем, попадались и люди сторонние, просто любопытствующие, происходили в небольшом деревянном домике у церкви Покрова в Коломне, захолустной окраинной части города, населенной преимущественно бедным людом. Владельцем домика и устроителем сборищ, происходивших еженедельно по пятницам, был двадцатисемилетний чиновник Министерства иностранных дел Михаил Васильевич Петрашевский.

Воспитанник Царскосельского лицея, он с юности увлекся чтением Фурье и делом своей жизни избрал пропаганду идей французского мечтателя. Как и его учитель, Петрашевский считал проповедь социальной справедливости вернейшим средством для переустройства общества. Впрочем, Петрашевский соглашался, что окончательную победу нового строя, быть может, придется добывать оружием. Но это будет после. А пока… Пока он все свое время и способности посвящал пропаганде фурьеризма.

В 1845 году Валериан Майков привлек Петрашевского к изданию «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка».

Словарь этот был необычный. По мысли его редактора, Майкова, он должен был стать своего рода энциклопедией, открывающей для русского читателя последние достижения естественных и социальных наук. Петрашевский сразу понял, что в словаре, под видом пояснения иностранных слов и оборотов, можно высказать такие мысли, которые в другом издании цензура ни за что бы не дозволила. Второй выпуск словаря, появившийся в следующем году, Петрашевский готовил сам. Рассказывали, что в статьях словаря, уже пропущенных цензором, он ухитрялся таким образом изменять отдельные буквы и знаки препинания, что смысл всего сказанного совершенно менялся. Кроме того, чтобы усыпить бдительность цензуры, Петрашевский придумал уловку вовсе уж дерзкую: добился разрешения посвятить второй выпуск словаря великому князю Михаилу Павловичу. Впрочем, крамольное издание не осталось незамеченным. Разошлись лишь около четырехсот экземпляров. Остальные полиция отобрала у книгопродавцев.

Но Петрашевский не унывал. Он действовал — и отыскивал к тому способы самые неожиданные.

По случаю реформы городского сословного самоуправления и выборов в Петербургскую городскую думу, Петрашевский выставил свою кандидатуру в секретари Думы.

В этой должности он рассчитывал повлиять на депутатов, добиться обсуждения насущных нужд населения, а потом и подачи правительству жалоб и заявлений.

— Важность тут та, — объяснял Петрашевский в кружке, — что правительство, и отказавши в просьбе, и удовлетворивши ее, поставит себя в худшее положение. Отказавши в просьбе сословию, оно вооружит его против себя — и идея наша идет вперед. Исполнивши просьбу, оно ослабит себя и даст возможность требовать большего — и все-таки идея наша идет вперед!

Министр внутренних дел отверг кандидатуру Петрашевского. Не желая сдаваться без боя, Петрашевский подал на министра жалобу в Сенат. Не то чтобы он наивно рассчитывал, будто сенаторы вступятся за него и осудят министра. Важно было привлечь всеобщее внимание к беззаконному поступку властей.

По воспоминаниям одного из посетителей его «пятниц», Петрашевский старался «обратить на себя внимание публики, которую он привлекал всячески, например, пусканием фейерверков, произнесением речей, раздачею книжек и т. п., а потом вступал с ними в конфиденциальные разговоры».

Он завязывал знакомства со всеми, в ком надеялся найти отклик своим мыслям. По собственным его словам, у него в Петербурге было знакомых человек восемьсот. Разумеется, среди них необходимо должен был оказаться и автор первого в России социального романа Федор Достоевский.

Вот как рассказывает об их знакомстве Достоевский: «Я увидел его в первый раз весною 1846 года… Знакомство наше было случайное. Я был, если не ошибаюсь, вместе с Плещеевым, в кондитерской у Полицейского моста и читал газеты. Я видел, что Плещеев остановился говорить с Петрашевским, но я не разглядел лица Петрашевского. Минут через пять я вышел. Не доходя Большой Морской, Петрашевский поравнялся со мною и вдруг спросил меня: „Какая идея вашей будущей повести, позвольте спросить?“ — Так как я не разглядел Петрашевского в кондитерской и он там не сказал со мной ни слова, то мне показалось, что Петрашевский совсем посторонний человек, попавшийся мне на улице, а не знакомый Плещеева. Подоспевший Плещеев разъяснил мое недоумение: мы сказали два слова и, дошедши до Малой Морской, расстались. Таким образом, Петрашевский с первого раза завлек мое любопытство… Мне показался он очень оригинальным человеком, но не пустым; я заметил его начитанность, знания». Так началось это знакомство.

Достоевский побывал на одной из «пятниц». Потом пришел еще. После разрыва с Белинским и смерти Майкова стал бывать здесь часто.

Что влекло его в домик у Покрова? Конечно, столь близкая его душе стихия спора, бурное кипение высоких мыслей.

Здесь решали великие вопросы, касавшиеся судеб человечества, Европы, России.

Здесь говорили о многом. Но всегда, о чем бы ни зашла речь, разговор в конце концов клонился к одному — к необходимости освободить русский народ, уничтожить крепостное право, изменить все порядки в стране.