Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Перед экзаменами всех поступающих осматривал главный врач училища доктор Волькенау.

Волькенау — лысый, розовый, с пухлыми пальцами — сперва выслушал и обстукал тощего Михаила, затем плотного Федора. Пощупал живот, велел показать язык. И сразу же на ломаном русском языке объявил, что у Михаила чахотка и допустить его к экзаменам не может. Михаил всегда был здоров. Братья пытались втолковать это доктору. Но тот ничего не хотел слушать, повторяя свое:

— У молодого человека — чахотка. Он слаб здоровьем, и ему не под силу тяготы военной службы. От телесного напряжения он может пропасть, то есть умереть.

Федор пробовал запальчиво возражать, но Волькенау оборвал его:

— Молодой человек не должен рассуждать и спорить со старшими.

Он, Волькенау, свое дело знает и не даст себя провести.

Без разрешения врача к экзаменам не допускали. Братья вышли из училища понурые и мрачные. Столько трудов, столько надежд, и вот из-за упрямства какого-то вздорного немца все идет насмарку. По дороге в пансион Михаил и Федор лихорадочно соображали, как же выпутаться из столь сложного положения, которое грозило множеством неприятностей. Во-первых, разлукой. Во-вторых, отчаянием отца. В-третьих, неопределенностью для Михаила. Куда же ему теперь идти, если не в инженерное?

Федора особенно страшила разлука. Они с Михаилом никогда не расставались. Вместе росли, вместе играли, вместе учились. Федор не мог и не хотел себе представить, что однажды, проснувшись поутру, не увидит брата. Один, совсем один среди чужих людей. От этой мысли болезненно сжималось сердце. И все вокруг казалось враждебным и страшным. Надо что-то предпринять. Сейчас же. Не мешкая.

Посоветовавшись с Костомаровым, братья решили, что Михаил напишет обо всем отцу и попросит его помощи.

Они пришли к выводу, что странное заключение Волькенау было не случайно. «…Это была только пустая отговорка, — писал Михаил отцу. — …Главная же причина, во-первых, должна быть та, что мы оба брата вступаем в один год, а другая та, что мы вступаем за казенный счет». Такое предположение не лишено было основания. По правилам действительно из одной семьи в один год в училище принимали лишь одного кандидата. А тут сразу двое, да еще на казенный счет. Мест в училище было двадцать пять, кандидатов сорок три, и это многое объясняло. Но как помочь беде? Михаил просил отца переговорить с их добрым знакомым, экономом Мариинской больницы Маркусом. Брат Маркуса был придворным врачом, лейб-медиком самого государя. Если московский Маркус попросит здешнего, петербургского… «Главное дело теперь состоит в том, чтоб иметь свидетельство от какого-нибудь хорошего доктора, который бы поручился в моем здоровье. Кто же лучше может это сделать, как не М. А. Маркус. Он в Петербурге имеет большой вес. Притом же он в этом месяце, как слышно, должен быть в Москве. Одно его слово может переменить все дело».

В том же письме Михаил сообщал отцу, что Федор выдержал экзамены превосходно, лучше всех, но, несмотря на это, стоит в списке не первым, а двенадцатым. «…Вероятно, смотрели не на знания, но на лета и на время, с которого начали учиться. Поэтому первыми стали почти все маленькие, и те, которые дали денег, т. е. подарили. Эта несправедливость огорчает брата донельзя. Нам нечего дать; да ежели бы мы и имели, то верно бы не дали, потому что бессовестно и стыдно покупать первенство деньгами, а не делами».

И еще одно неприятное известие получил от сыновей Михаил Андреевич. Даже одного Федора отказались принять в училище на казенный счет, объявив, что вакансии нет и надлежит внести плату, и весьма немалую — девятьсот пятьдесят рублей ассигнациями. «Беда да и только! — огорчался Михаил. — Где же взять нам теперь 950 рублей… Боже мой, Боже мой! Что с нами будет!»

Добиться принятия Михаила в училище так и не удалось. Он поступил в инженерные юнкера и вскоре был отослан служить и учиться в Ревель. Дело с платой за Федора утряслось. Выручила тетенька Александра Федоровна. Девятьсот пятьдесят рублей ассигнациями внес ее муж — Куманин.

Экзамены Федор сдал в сентябре, а явиться на занятия приказано было только в январе будущего, 1838 года.

Январь наступил, и Федор переселился с Лиговского канала от Костомарова в Инженерный замок.

Надел черный мундир с красным кантом, красными погонами, серебряными пуговицами, брюки навыпуск, высокий кивер, украшенный красным помпоном, и стал именоваться кондуктором. Так в отличие от кадет называли будущих военных инженеров. «…Наконец-то я надел мундир и вступил совершенно на службу царскую».

Михайловский, или Инженерный, замок еще до переселения в него тревожил воображение Федора красотой архитектуры и романтической своей историей.

Построен был замок в самом конце XVIII века, всего за три года, по приказу царя Павла I.

Видя всеобщее недовольство своим правлением, опасаясь за свою жизнь, Павел с крайней поспешностью решил возвести для себя неприступное убежище, в стенах которого мог бы укрыться. Потому приказал сломать творение Растрелли — чудо архитектуры — деревянный Летний дворец близ Марсова поля и Летнего сада, в самом центре Петербурга, — и на его месте построить замок-крепость, окруженный широким рвом, наполненным водой, и связанный с внешним миром разводными мостами.

Замок строил архитектор Бренна по чертежам гениального Баженова. Павел так торопился, что для нового замка не пожалел разобрать незаконченный огромный дворец в Пелле на Неве, парковые павильоны в Царском Селе и другие здания.

И вот Михайловский замок был построен. Но только сорок дней прожил в нем тиран. Морозной весенней ночью, с согласия сына Павла, будущего царя Александра I, титулованные заговорщики совершили дворцовый переворот. Павел был задушен в собственной опочивальне.

Многие свидетели этих событий были еще живы. Жив был и последний смотритель — кастелян Михайловского замка, один из петербургских «чудодеев» — сварливый старик Брызгалов. Он ходил по улицам в старинном павловском мундире, треугольной шляпе, высоких ботфортах, с пудреной косой и длинной тростью. Федор не однажды встречал его на Невском и в Летнем саду.

Историю замка знали все его нынешние обитатели — от юных кондукторов до старых солдат-служителей. И каждый вновь поступавший узнавал ее сызнова.