Юрий Гальперин - Воздушный казак Вердена

— Уехал Константин Васильевич, — Нина Николаевна и сейчас тяжело вздохнула. Что объяснять, и так все понятно.

Снова Москва. Акашев — технический директор крупнейшего авиазавода страны. Продукция его — самого высшего класса. А вмешиваются, указывают чиновники, безграмотные начальники-выдвиженцы, партаппарат…

А что делает Акашев? Безбоязненно отвергает неразумное, ведет свою политику, и не только в масштабах завода: «Советская авиация должна быть лучшей, для этого необходимо…» И не прекращаются схватки в ВСНХ, в Главкоавиа, ЦАГИ, Наркомвоенморе… И все это невзирая на лица. Ради дела он не останавливается ни перед чем. Тогда останавливают его…

Кто это «мутит воду, маскируясь деловыми соображениями? Конечно же, бывший анархист, давно связанный с Западом, шпион…».

Именно таких показаний требовали следователи от Варвары Михайловны против мужа, так и объясняла она дочерям истоки трагедии отца.

О таких «мелких» арестах в печати не сообщали, вот почему ничего не знала об этом Нина Николаевна Калашникова:

— Примерно года через два после отъезда Константина Васильевича я возвращалась из Сочи через Москву. С вокзала позвонила ему домой. Какая-то женщина, услышав меня, охнула и быстро проговорила: «Я позову хозяйку».

Подошла Варвара Михайловна, голос тоже дрожащий:

— Кто спрашивает Константина Васильевича? Я назвалась, и Варвара Михайловна заплакала…

— Константина Васильевича уже нет с нами.

— Что с ним, что случилось?!

Приезжайте, Ниночка, к нам, я вам все расскажу, это… ну приезжайте же…

— Но я проездом, у меня сейчас поезд уходит на Ленинград, ради бога, объясните…

Варвара Михайловна плачет, зовет меня, а тут звонки… Так и уехала я в страшной тревоге, потом в Ленинграде все же сумела узнать…

Я слушал Нину Николаевну и думал, как верно хранят сердце и память образ хорошего человека, счастливо встреченного на жизненном пути…

Конечно, самой важной для меня была встреча с сестрами Акашевыми. Не все и не сразу смогли вспомнить они из той, давней жизни. А потому попросил их сразу записывать все, что придет на память:

— Не думайте, как это получится, не старайтесь «оформить» литературно. Записали — и в конверт.

— Хорошо, постараемся, — согласились сестры.

И постарались. Таких записок-воспоминаний собралось у меня порядочно. Сначала хотел использовать их как материал, описывая жизнь семьи Акашевых, по ходу повествования. А потом решил дать возможность самим детям рассказать о родителях, доме, друзьях, своей судьбе. Разложил их письма в некоем порядке, начиная с того момента, как Акашевы переехали в Москву. Того, что было раньше, они помнить не могут. Начнем с Ии Константиновны:

ИЯ. Мне было три года, когда мы жили в Москве на Собачьей площадке. Там в нашем домике была большая комната, и в ней ужасно холодно. Спали мы все три сестры на одном диване. Мама закрывала нас папиной дохой, а ночью проверяла — живы ли.

Плохо было с едой. Однажды летчики привезли нам пшена и сахара, мама на «буржуйке» варила нам сладкую кашу. Ели ее утром и вечером. Отца мы почти не видели.

ЕЛЕНА. Время было тяжелое, и бабушка Екатерина Семеновна прислала дядю Леву, папиного брата, чтобы он привез детей к ней в Латвию. Старшая сестра уже училась, младшая — слишком маленькая, послали меня. Крестьяне из соседних хуторов, а мы жили в Пылде, около города Люцин, пригласили меня к себе, расспрашивали про папу.

Когда папа по пути на Генуэзскую конференцию был в Риге, он отправил меня в Москву со своим старым другом Яковом Вишняком.

Наша семья уже жила на Новинском бульваре, в бывшем доме адвоката Плевако. Квартира принадлежала некоему Рындину, бежавшему за границу. Хотя вещи были конфискованы государством, папа платил за них Дуне какую-то сумму ежемесячно, сказав ей: «Ты гнула спину на хозяев, все сберегла, вещи эти твои…»

Через какое-то время тетя Дуня купила в деревне дом, уехала от нас. А к нам переехал папин друг И. С. Гроссман-Рощин и жил с нами до своей кончины.

ИЯ. Дом был хороший, шестиэтажный, из красного кирпича. Был лифт, паровое отопление, газ, но ничего не работало. На кухне и в комнатах сложили печки.

ЕЛЕНА. К Рощину погостить приехал брат откуда-то, да так у нас и остался. Родители были люди деликатные, ничего не сказали. А когда тот женился — ему отдали комнату. Отношения в семье были хорошие, папа и мама никогда не повышали голоса. Самое сильное недовольство отца выражалось всегда одной фразой: «Это что такое!»

Отец был очень крепким, когда возился с нами, то мы удивлялись его силе. Любил хорошо одеваться, был очень аккуратен, носил тесную обувь. По праздникам папа вдевал в галстук любимую булавку — золотой пропеллер с рубином. Домом занималась мама, она же и обшивала нас.

Каждый вечер отец работал в кабинете: писал что-то, читал. Когда работал — много ходил по кабинету.

Вообще он больше думал, чем говорил. Был сдержан, но очень доброжелателен к людям.

ИЯ. Все мальчики у нас во дворе с уважением смотрели на отца. Он ходил в длинной шинели, буденовке, с револьвером на поясе. Утром за ним приходила машина, и отец подвозил по пути кого-нибудь из соседей.

Ребята знали, что отец — летчик, наверное, поэтому мальчишки приняли меня в свою компанию. До школы я дружила только с мальчишками. Часто приходили соседи к папе с жалобами на меня: то дверные замки варом залеплю, то двери противоположные завяжу веревкой так, что не выйти…

Басурманка. Папа никогда нас не ругал. Спокойно объяснит, что так делать нельзя, что людей надо уважать, а потом спросит: «Это ты сама придумала?»…

Покачает головой. Мне было стыдно, что огорчала папу, но… Такая уж была.

Из заграничных командировок папа всегда привозил мне игрушки, только в мои руки они редко попадали целыми. Так, например, было с куклой, у которой не только открывались, но и поворачивались глаза. Папа сначала снял с нее парик, там было отверстие, через которое он посмотрел, как все устроено. Потом пришлепнул парик и отдал куклу мне. Еще помню детскую швейную машинку, она шила одной ниткой, без шпульки. Папа разобрал ее, изучил, не стал собирать, сказал мне: «Попробуй сама собрать, это несложно».

ЕЛЕНА. Осенью отец отвел меня в школу. Наша учительница, бывшая классная дама, ко мне относилась враждебно — «комиссарская дочка». Узнав об этом, папа перевел меня в другую школу. В середине года сделать это было сложно, пришлось обратиться к Анатолию Васильевичу Луначарскому. Он, кстати, бывал у Гроссмана-Рощина, приходили к нему писатели, поэты, его очень ценили. Когда к родителям приходили гости — а гостей папа с мамой любили, — нас звали здороваться и отправляли в свою комнату. За столом со старшими сидеть не полагалось.