Юрий Гальперин - Воздушный казак Вердена

После семилетки Костя поступил в ремесленное, потом стал электриком, учился в вечерней школе. Работали мы в одном цехе. Завод послал Костю в политехнический институт. Сейчас на родном заводе — мастер электриков, член партии.

Его жена, Светлана, тоже с нашего завода. Уже имея двух детей, пошла в вечерний техникум, сейчас лаборантка.

Внуки мои: Родион заканчивает десятилетку, Дмитрий в седьмом. Живем все вместе, очень дружно и хорошо. Радуюсь я за молодых.

Через год я поздравил Акашевых с рождением девочки. Костя со Светланой назвали ее в честь бабушки, есть теперь в семье младшая Ия Константиновна.

Вроде все просто, а сколько мужества, самоотдачи, веры в людей, в наше будущее в нелегкой жизни кадровой рабочей, «ночной председательницы» райисполкома. Сколько видишь в ней черт отца и матери, как сильно отпечатан «знак семьи».

Последним из рода Акашевых побывал у меня сын Галины Константиновны — ведущий конструктор Андрей Андреевич Смирницкий, ростом, статью похожий на «старого-престарого деда», как написал на своей фотографии Константин Васильевич, даря ее «милому внуку Андрею на память о 16 ноября 1929 года» — дне его рождения.

Слушаю его рассказ о матери — художнике-мультипликаторе, о собственных детях: Галине — названной в честь бабушки и жены, Андрее — в память о втором деде, Смирницком, Ирине…

— Я уже и сам дед, появилась маленькая Юлька…

— А вот собственного деда вам запомнить не удалось.

— Да… Но слышал, знаю о нем много хорошего, не только от мамы. Сколько в детстве около нас было его друзей, друзей бабушки Вари. А из книги такие подробности узнал… Какой силы человек, какие люди загублены…

Андрей Андреевич достает последнюю семейную фотографию Акашевых, снятую в Ленинграде летом 1929 года. Я всех узнаю, кроме прелестного мальчугана в матроске. Он сидит на подлокотнике кресла Константина Васильевича, который крепко обнял его.

— Кто этот мальчик?

— Икар, любимец деда, мой дядя и товарищ, всего на пять лет старше. Вот он, Икар…

О нем рассказали мне не сразу — сестры опасались набросить тень на доброе имя отца. И все же Ия Константинвна решилась:

«Пишу вам о младшем брате. Икар родился 9 марта 1924 года. Отец был так рад. Мама говорила, когда я родилась, папа махнул рукой: «Опять девчонка» — и не очень-то мной интересовался. А Икара баловали, любили и вдруг… родителей не стало. Он больше всех почувствовал их отсутствие. Целыми днями болтался на улице, быстро «освоился». И вот стоит у подъезда очаровательный ребенок — он был очень хорошенький — и всех кроет матом. Уж и жаловались на него, а что мы сделаем, сестры. Пытались отдать его в детский дом, но он убегал. У Гали уже родился свой сын, возможно, она могла бы взять Икара к себе, не мне судить…

Когда мама вернулась из ссылки и мы уехали в Воронеж, Икар был сильно испорчен улицей. Не хотел учиться, я его каждый день водила в школу, а он все равно сбежит с уроков. Попался на мелком воровстве, есть хотелось, а жили мы впроголодь. Его судили. Мамы уже не было. После колонии Икар приехал ко мне, работал на заводе, но его быстро выгнали. Не за грехи, завод авиационный, а он — сын врага народа. На мою маленькую зарплату тяжело было. Икар, болтавшийся без дела, еще раз попался, теперь три года присудили. Война началась, его в штрафной батальон отправили. Получала от него письма, справку, что он на фронте. Долгое время известий не было, неожиданно приехал ко мне в Горький…»

Не буду приводить трагическую историю то появлявшегося, то вновь пропадавшего Икара, которого Ие Константиновне так и не удалось спасти.

Когда Икар в очередной раз ехал к ней, в дороге встретил «дружка» по тюрьме. Драка, поножовщина… Икара обвинили в убийстве и на 25 лет отправили в Сибирь. «Я ему все время посылала посылки, переписывались с ним, пока последняя посылка не вернулась обратно с известием, что Икар Константинович Акашев умер от рака печени.

Был бы жив отец, разве такое могло бы случиться с Икаром. Он ведь очень способный, хорошо рисовал, пел…»

Икар… В этом имени для Константина Акашева воплощение мечты, дела всей жизни, но неокрепшие крылья его единственного сына поломал Сталин, убивший и его самого.

И еще есть в письме страшные строки: «Вы пишете, что папу расстреляли. Гале даже сказали, что отца расстреляли 8 марта. Но вот после реабилитации Галя ходила в Военную коллегию. Там с ней хорошо разговаривал какой-то начальник, сообщил, что папа не подписал ни одного протокола допроса, что во время допроса он и умер. «Как во время допроса?» И тот ответил: «Лучше вам не знать подробностей его смерти».

Под пыткой умер?!

Вспомнил тут же письмо классика мировой режиссуры Всеволода Мейерхольда Предсовнаркома Молотову: «Меня здесь били… клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине… по ногам… до верхних частей ног. И в следующие дни… по этим красно-синим кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось, что на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной, били по лицу размахами с высоты…

Следователь все время твердил, угрожая: «Не будешь писать (то есть сочинять, значит?!! — Ю.Г.), будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного искромсанного тела». И я все подписывал…»

Верю, что из Акашева не смогли выбить даже подписи под протоколом, потому могли и забить до смерти.

В том же тридцатом году, в конце декабря, арестовали Харитона Славороссова, как и Акашев, он был обвинен в шпионаже. Долго и мучительно «добывали» следователи признание Славороссова, оговоренного товарищем по работе.

Не сомневаюсь, что именно так ломали и Акашева, почти то же самое смог рассказать своему сыну Славороссов, когда Алексей Харитонович, поехавший специально работать на Север, сумел увидеться с отцом. Мать была в ссылке в другом конце России — в Сибири.

Инженер, потянувший за собой в тюрьму Славороссова, вероятно, оговорил его не по доброй воле. Встретив в лагере человека, принесенного им в жертву, инженер этот наложил на себя руки. Потому не называю фамилии. И об этом поведал сыну Славороссов.

— Встреча наша была в 1934 году, — вспоминает Алексей Харитонович, — удавалось даже иногда письма получать от отца, но после убийства Кирова все, даже самые минимальные, поблажки заключенным кончились…

Но вы не поверите, с отцом однажды произошел такой неслыханный, совершенно невероятный случай, какого наверняка не было во всей истории ГУЛАГа. Одно время он работал в «шарашке» — конструкторском бюро. По делам ему пришлось бывать в местном аэроклубе. И однажды кто-то, узнать бы, кто, умудрился посадить его на У-2, и отец сам летал! Для него это было высшее счастье, он написал мне, страшно гордился, что через столько лет не разучился летать, одним словом, фантастика…