Николай Чиндяйкин - Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

Все эти дни буквально не выходил из дома, с утра до поздней ночи сижу за столом. Написал работу по Платонову (уже в перепечатке), сейчас додумываю П. Васильева (Павел Николаевич Васильев (1910–1937) — замечательный сибирский поэт.). Завтра, наверное, уже начну писать. Придумалось, кажется, неплохо. Тане рассказал задумку — ей очень понравилось. Долго мучился с Васильевым, одно время просто отчаялся… Жаль только, что все это так поздно, времени совсем не остается, сейчас бы просто почитать книжечки по философии и проч. Что-то плохо учусь на собственных ошибках… плохо.

Боже, опять оставаться дома одному. Помолился бы, если бы мог… Если бы мог…

Вспомнил, как мы в Вильнюсе заходили в православную церковь. Красиво и запах… Этот запах откуда-то из детства, я ведь помню, как меня крестили, я был уже большенький, как говорят, помню.

12 сентября 1984 г.

Вот такой грустный день. Был сбор труппы сегодня утром, а мне пришлось идти одному… Обычно это очень радостный день, все приходят красивые, нарядные и целуются… Я отсидел торжественную часть и побежал скорее домой, Танюше нужно было идти в больницу к часу. Она уже все приготовила и ждала меня. Посидели, погоревали немного, но вообще она умница.

Потом пошли пешком по набережной. Было очень красиво, солнечно, но уже прохладно. Говорили о том, что, очевидно, наступает с возрастом какой-то рубеж, когда меняется цвет жизни. Ведь все раньше было: и тяжелые стрессы, и болезни нелегкие, но все это как бы пролетало по касательной, а внутри, в душе где-то все-таки пела надежда. Может быть, это и была молодость? Черт возьми!

Потом целый день сидел, печатал. Закончил (наконец-то) курсовые работы. Получилось неплохо, но только все бы это месяца на два пораньше.

Над Васильевым одно время уже отчаялся думать, потом вдруг наскочил на строки, которые сто раз читал, и почувствовал, что тут можно сделать что-то… Получилось очень недурно. Читал сегодня Ицику, ему понравилось.

Дома тихо-тихо. Очень тяжело оставаться без нее, теперь все труднее и труднее. В груди ком какой-то. Тишина звенит.

В театре завал; пока еще в начальной стадии, но угрожающий развитием.

14 сентября 1984 г.

Вчера «Нашествием» открыли сезон. Театр подмазали (внутри), постелили паласы в гримерках, повесили новые шторы и проч. — такие домашние потуги на Академию. Однако пустота какая-то чувствуется. Творческому организму невозможно долго существовать без лидера. Болезнь Артура сказывается уже серьезнее, чем раньше. Гена приступает к собственной инсценировке Алексиевич «У войны не женское лицо». Артур должен был начать «Рядовых» Дударева, но вот — пауза. Может быть, прилетит Саша Вилькин (он на любые варианты согласен), начнет вместо него…

В труппе — тишина. Опасная, мне кажется, тишина. Как это Григорий Орлов говорит: «Великой державе застой опасней поражения».

Сегодня утром прибегала Танюша из больницы, побыла немного дома. Танюша, моя родная. Если жизнь в полосочку, то, верно, сменилась светлая полосочка на темную, что же делать? Надо собраться, собраться, чтобы выстоять. Другого пути у нас нет. Об этом и говорили с нею все утро, и потом, пока шли по набережной до больницы. (Никто не заметил, как она удрала из больницы, благополучно вернулись.)

Потом зашел в магазин, купил яиц десяток и котлет. Крутился на кухне целый день, готовил обед. Потом обедал. Закрутил три банки помидор на зиму и т. д. Так вот и провертелся до шести вечера. Ладно, пусть будет выходной у меня сегодня, тем более что вчера отослал курсовые в институт.

Сейчас разыграл (по газете) вторую партию Карпова-Каспарова, интересная, но… и гроссмейстеры делают ошибки.

Книжечку в зубы и на диванчик. Почитаю. Завтра много дел. Последние дни нужно использовать, перед Москвой.

Дома хорошо… но одиноко. Как же мне уезжать? Так и писал бы одно слово: Боже, Боже, Боже! Только не ныть.

16 сентября 1984 г.

Какая ночь! Льет дождь… Тихо и пусто, нет — дождь и пусто…

Читаю пьесы. Много. Всю зарубежку. Очень грустно. Надо как-то пересилить себя, как-то победить пустоту… Одному не под силу. А мне надо помогать ей. Как, как? Чем? Сначала победить себя, найти силы в себе для жизни день за днем.

Не могу писать. Очень трудно. Неужели теперь всегда будет только трудно? Мне кажется, я бы смог сделать все что угодно: поднять любую тяжесть, пройти сколько угодно километров, построить небоскреб и проч. и проч. Но ничего этого не нужно, не требуется. Нужна такая «малость» — жить и помогать ей, чтобы ей было легче.

22 сентября 1984 г.

Человек создает себе в длинной монотонной жизни подобие Начал: Рождения, Любви, Смерти. Собственно, все крутится вокруг этого треугольника (или движется вдоль этой оси?). Жить трагично — больно, жить не трагично — скучно. Далеко не каждому дается прикоснуться к подлинной жизни, т. е. к одному из этих Начал в их высшем (чистом) виде, но человек хитер, он иллюзионирует жизнь, он строит нечто похожее (каждый день), но не больное (не трагичное — подлинно).

Смысл человека — отдать себя. В сущности, Любовь — это отдать! Но легче ведь построить «макет» (бесконечно веря в него, конечно) Любви, и не отдать себя подлинно (любовь — боль обязательно, а так можно без боли); так и с рождением, и со смертью даже.

Вот об этой иллюзорности, вернее, о ежедневной игре в подлинные «начала» стоит подумать. Тут где-то суть «игры» как таковой, как составляющей: хомо сапиенс, и т. д.

1. Человек — мыслящий (думающий).

2. Человек — созидающий (строящий).

3. Человек — играющий (ludense).

Драма лежит в фатальном перекрестии, когда очередное вымышленное (игровое) начало оборачивается подлинным (вдруг). Человек, как правило, не готов к этому (раздвоение от потрясения, человек страдает и видит себя страдающим) — он же игрался!

Тут и природа театра. Видеть, подставлять себя, страдать (подлинно, но коротко, на время) и опять оставлять жизнь (подлинную боль т. е.) в дураках! Очень заманчиво! И очень по-человечески! Желание сна! Да, это можно назвать «желанием сна».

24 сентября 1984 г.

Три дня назад Танюша играла «Вирджинию» (привозили из больницы). Кончилось это плохо. Во время спектакля носом пошла кровь, ей пришлось глотать, чтобы зритель ничего не заметил. Партнеры перепугались, но зритель, конечно, не заметил ничего. Сгустки крови сплевывала прямо на сцену (за креслом, прячась). Это страшно для новых партнеров, они и текст перезабыли сразу.

У нас это случалось на спектаклях не однажды (первый раз, помню, еще на «Любви под вязами»). Я подбежал сразу после закрытия занавеса, ее всю трясло и стало рвать.

Это тяжело перенести. Жутко. И ничего не можешь, только поддерживаешь руками и бормочешь: «Ничего, ничего… сейчас пройдет, потерпи, детка…» Домой привез ее в плохом состоянии, очень болела голова, и все тошнило. Она все твердила: «Хорошо, что не в больницу, а то врачи бы перепугались и больше не отпускали бы играть». Долго сидела в ванне, нашли таблетки, сильные. Часам к двум ночи все прошло, и даже повеселела. Но уже не спала до 7 утра. Утром в 8.30 уже шли с ней по набережной в больницу (она обещала не опаздывать). Вот какой грустный спектакль был. На следующий день я говорил с Мигдатом, и он, надо сказать, сразу со мною согласился, что пока ей нельзя играть «Вирджинию». Нужно законсервировать спектакль.