Владислав Крапивин - Мраморный Кролик

Странные звуки продолжались минуты две… Засим все смолкло, дверь отворилась и в комнату вошел Полуехтов. За ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназист с заплаканным лицом. Застегнув пальто, мальчик шаркнул ножкой, вытер рукавом глаза и вышел. Послышался звук запираемой двери…

— Что это у тебя сейчас было? — спросил Финтифлеев.

— Да вот, сестра просила в письме посечь мальчишку… Двойку из греческого получил…

— А ты чем порешь?

— Ремнем… самое лучшее…»

Вообще-то я не сторонник такого воспитания. Наоборот, не раз клеймил тех, кто подымает руку на ребят — и своих, и чужих. Но тут мелькнула ядовитая мысль. Может быть, следовало Илье Александровичу не улыбаться, а однажды спустить с любимого отрока гимназические брюки и всыпать ему форменным ремнем? И не только за похвальбу, но и за другие более поганые проявления нрава.

Как, например, «Володенька» отрабатывал свой командирский характер на младшей сестренке! Загонял девочку под диван, а потом командовал: «Шагом марш из-под дивана!»

Или как измывался над младшим братишкой! Митя был существом впечатлительным («Похожим на меня», — думал я) и плакал всякий раз, когда при нем пели песню про серого козлика. Как «напали на козлика серые волки». Ну, жаль было малышу козленка! А старший братец назло Мите запевал песню снова и снова. Пускай, мол, тот воспитывает в себе твердый характер…

«Если бы у меня был братишка, я бы ни за что на свете не изводил и не пугал его!»

Братишка вскоре появился, и я никогда не пел ему песенок с таким трагическим финалом. А в стихах про зайчика всегда присоединял строчки, что «оказался он живой»…

А больше всего меня возмущала история, как Володя обманывал Митю при игре в солдатики. Солдатики были бумажные, их — две армии — расставляли по краям стола и стреляли по ним горошинами. Старший брат («изобретательный» и «находчивый») прикалывал подставки своих солдатиков булавками к столу. Те от ударов горошин гнулись, но не падали. Доверчивый Митя только хлопал глазами, когда Володя награждал «стойких воинов» раскрашенными орденами…

Я тоже любил играть солдатиками. Вместе с другом-соседом Павликом Шадриным. О Павлике и о солдатиках я уже не раз писал в своих книжках, но здесь приходится повториться. Мы тоже расставляли бумажных гренадеров, офицеров и генералов на столе, тоже стреляли по ним горохом. Бывало, что крепко спорили. Но никому бы не пришло в голову так вот вероломно, украдкой от противника, прикреплять своих солдат к столу. Да потом еще награждать героев и хихикать! Это было бы такое свинство! Просто измена! Тех, кто позволял себе такие поступки, называли нехорошим словом «хлызда».

Ребячий кодекс тех времен был к таким людям строг. Если мальчишка «хлыздил» неоднократно, подглядывал при игре в пряталки, воровал чужих воздушных змеев, валил свои провинности на приятелей или нахально нарушал правила в «сыщиках-разбойниках», могли проучить. Нет, лупить не стали бы. Те же правила дворовой жизни разрешали драки только один на один и если силы примерно одинаковые. Но провинившийся мог заработать маканье головой в дождевую бочку, репейные колючки за шиворот или катанье на палочках. Процедура «катанья» была довольно суровой. На земле раскладывались параллельно друг другу сучковатые палки и рейки с острыми краями. Приговоренного укладывали на них спиной (он дергался, но не сильно — куда денешься-то?) и за руки, за ноги таскали туда-сюда. И назидательно пели:

И дальше:

Кто такой (или такая) чичига, мы не знали. Наверно, что-то вроде «хлызды». А выражение «не сможешь ей сидеть», разумеется, неправильное, но — согласитесь — энергичное.

Безжалостный к братишке Володя был, конечно, «хлызда» и «чичига». Прокатить бы его на палочках, чтобы «не смог ей сидеть»! Но маленький Митя ничего не мог поделать. И я тоже — по причине разницы во времени и по мягкости характера.

И даже поделиться своими мыслями по этому поводу я не решался — ни с Павликом, ни с приятелями-одноклассниками Семкой Левиным и Алькой Малеевой. Были вещи, «о которых не болтают». Уже в ту пору я уяснил это крепко, потому что жил среди людей, знавших не понаслышке, куда могут завести лишние разговоры. И даже мысли. Помню рассказ отчима о его беседе со следователем в тридцать восьмом году:

«Нам хорошее известен образ ваших мыслей…»

«Каких мыслей? Я ничего такого не высказывал!»

«Вы такого не высказывали, но нам ясно, что вы такое думаете. Значит, можете однажды высказать…»

И потому — пожалуйте в лагерь под Салехардом. А это вам не Шушенское, похожее на таежный дом отдыха…

Отец Павлика Шадрина, известный шахматист, замечательный художник, тоже «загремел» в конце тридцатых. Только не в лагерь, а в расстрельный подвал. Одним из обвинений было то, что рисовал своим детям «белогвардейских солдат». Соратники и ученики бывшего гимназиста Володеньки Ульянова были похожи на него характером… Я уже писал про солдатиков в своих повестях, но сейчас решил повториться, потому что на тюменское новоселье Павел Григорьевич подарил мне десяток сохранившихся бумажных фигурок. Среди них — адмирал Нахимов, про которого мы с Павликом любили читать книгу «Малахов курган»… Почитаем, потом расставим на столе русских матросов и французских пехотинцев и — пошел бой за Корниловский бастион! Порой доходило до скандала:

— Пашка, я так не играю! Почему ты опять суешь мне французов? Я французом был в прошлый раз!

— В позапрошлый!

— Хлызда!

— Рёва! Слёзки на колёсках! — (Именно так — на «колёсках», а не на «колёсиках», для сохранения стихотворного ритма.)

Ну да, ругались порой. Но тут же мирились. И никогда не жульничали, солдатам обманных подпорок не делали. Только однажды я прижал мраморным кроликом к столу подставку картонной оборонительной стенки. Но это отрыто, на глазах у противника — чтобы стенка не свалилась еще до начала боя…

Потом бастионная стенка все же упала — во время баталии. Кролик соскользнул со стола и стукнулся о половицы. Мы стали искать его под столом. Нашли. Вынесли на свет, под лампочку. Я погладил Кролика по ушам, подышал на него, коснулся губами мраморной мордашки. Павлик мог бы хихикнуть по поводу моей чрезмерной чувствительности, но не стал. Пригляделся.

— Бедняга. Лапка отбилась…

— Это не сейчас, а давно…

— Все равно жалко…

И я затеплел от благодарности к Пашке — за то, что он пожалел моего мраморного дружка, у которого внутри крохотное живое сердце…