Джек Майер - Храброе сердце Ирены Сендлер

Почтовым отделениям, расположенным в еврейской части города, запрещается обрабатывать любую зарубежную корреспонденцию. Доставка посылок из нейтральных стран в еврейский район города больше производиться не будет.

Линии электрического трамвая в еврейской части города подлежат демонтажу. Использоваться внутри еврейского района могут исключительно гужевые пассажирские вагоны, произведенные на фабрике Кона и Хеллера [68].

C октября 1941 немцы начали сокращать размеры гетто. Они перестроили стену, отрезав от гетто целые районы, с целью «пресечь деятельность контрабандистов и поставить заслон распространению тифа». Но все прекрасно понимали, что делалось это только для того, чтобы жизнь евреев стала еще более невыносимой. Новая стена рассекала напополам Сенную улицу, где жила Ева, и теперь из окошка на чердаке, где находился ее молодежный кружок, она могла видеть за стеной свободную жизнь арийской стороны и улицы, по которым сновали трамваи, автомобили, дрожки и велорикши.

Один из мальчишек постарше как-то сказал ей:

– Теперь, когда я могу заглянуть за стену, я чувствую себя животным в клетке зоопарка.

И это было очень близко к правде. В свои выходные дни немецкие солдаты приходили в гетто поглазеть и пофотографировать. Иногда они приводили с собой жен или подружек, чтобы показать им всю глубину падения презренных евреев.

На пике эпидемии тифа, пришедшемся на апрель 1940 года, каждый месяц регистрировалось по пять сотен заболевших. Вторая волна эпидемии началась в феврале 1941-го, и через полгода в месяц заболевало до 4000 человек. Это по официальной статистике. В реальности заболевших было гораздо больше. До тифа вшей просто стеснялись, потому что считали их признаком бедности. Но теперь тифозные вши наводили ужас. Ирена боялась заразиться, и посещая дома своих подопечных, и шагая по запруженным людьми улицам, и заходя в Centos. Но хуже всего ситуация всегда была у ворот, ведущих на Хлодную улицу, арийскую магистраль, отделяющую Большое гетто от Малого. Это был единственный переход с одной территории на другую, и собиравшиеся там огромные толпы иногда по полчаса дожидались, пока немецкие часовые не перекроют движение по Хлодной и не дадут им перейти на другую сторону. (К большому облегчению Ирены, 26 января 1942 года над Хлодной улицей построили деревянный пешеходный мост, который соединил Большое и Малое гетто [69]и избавлял немцев от необходимости то и дело останавливать движение ради переходящих улицу евреев.)

Каждый вечер Ирена по настоянию матери снимала всю одежду прямо у порога. Мать, как правило, находила в ней несколько вшей и давила их пинцетом. Больше ничего делать Янина была уже не в силах. Она изредка ходила на рынок, но после этого ее легкие снова наполнялись жидкостью, и она по несколько часов отдыхала, сидя в кресле.

10 октября ночью выпал первый снег, словно предвещая особенно тяжелую раннюю зиму, и к январю ледяные ветра выкосили улицы гетто. Каждую ночь умирало все больше малолетних попрошаек, а другие сразу же раздевали их тела до последней нитки. Ради приличия обнаженные трупы прикрывали газетами и заваливали битым кирпичом и мусором. Для умирающих ничего сделать уже было невозможно… они так или иначе должны были скоро погибнуть от холода.

Смерть в эти страшные времена была гораздо привлекательнее жизни, подумала Ирена, ведь только живые чувствуют боль потерь и лишений. А мертвым ничего уже не нужно, ни одежды, ни ботинок.

Хотя Кармелицкая улица была в гетто самой людной и самой опасной, все говорили, что, зная нужных людей, на ней можно было достать все, что хочешь. А еще в гетто ходила присказка, что если ты чего-то не смог достать на Кармелицкой, то ты скорее всего заслуживаешь голодной смерти.

Кармелицкая дважды в день становилась ареной особенно страшных событий. Именно по ней проезжал тюремный фургон, в котором перевозили заключенных из Павяка на допросы в штаб-квартиру гестапо в доме № 25 на улице Шуха, и обратно. Грузовик проносился по Кармелицкой, сбивая прохожих, не успевших убраться с его пути. Из кабины грузовика неизменно торчал по пояс эсэсовец (говорили, что его фамилия – Шульц) и размахивал утыканной гвоздями дубинкой, которая безошибочно находила свои цели.

В гестапо стало попадать все больше поляков, подозреваемых в помощи евреям. Практически у любого человека теперь были свои секреты и тайны, практически любой был замешан в какой-нибудь противозаконной деятельности. Кто мог сказать, сколько боли он может вынести и насколько боится смерти?

Теперь уже невозможно было понять, кому можно доверять, а кому нет. Евреи, вернувшиеся живыми с гестаповских допросов, становились мечеными… все подозревали, что в обмен на свою жизнь они выдали кого-то из своих соседей. Предательство, конечно, отвратительно, но разве удивительно, что насмерть перепуганный человек рассказывает гестаповцам, где спрятаны меха и бриллианты или кто из соседей приторговывает валютой? Информаторы получали в награду свободу, а иногда в придачу и… кусок сала или свиной колбасы, которую они съедали вопреки религиозным запретам. Какое значение могли иметь эти запреты, когда ты уже отправил на смерть своего ближнего?

Распоряжение губернатора Варшавы Людвига Фишера от 10 ноября 1941 года.

Евреи, без специального разрешения покидающие городские кварталы, отведенные для проживания еврейского населения, будут казнены. Тому же наказанию будет подвергнут любой сознательно принимающий таковых евреев в своем доме, предоставляющий им еду, транспорт или оказывающий любую другую помощь. Данный приказ будет исполняться без колебаний и снисхождения.

Сразу после сокращения площади гетто началась депортация немецких евреев в Польшу. В последующие недели в Варшаву хлынула новая волна измученных людей, у которых не было ни жилья, ни продуктовых карточек. Поговаривали, что теперь евреев в гетто было уже почти полмиллиона.

В то же время немцев начали беспокоить участившиеся случаи побегов евреев из гетто. В декабре по городу расклеили плакаты за подписью Комиссара по еврейским делам Ауэрсвальда, в которых сообщалось о казни восьми евреев, самовольно покинувших гетто. Среди них было шесть женщин, пытавшихся пронести в гетто продукты для своих семей.

К концу 1941 года в трехкомнатной квартире Евы жили 25 человек, и не все из них друг с другом ладили. Но Ева не жаловалась – наоборот, она была полна оптимизма.

– Американцы вступили в войну, а русские остановили немцев! Наверно, наступает перелом.

– Ты всегда во всем видишь хорошее, да, Ева?