Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

3_____

В типографии страшная ерунда. Гржебин бумаги не прислал. Коган все, говорит, напечатал. М<���ожет> б<���ыть>, и врет, конечно. Был там молодой армянин от Тамамшевых, изд<���ающий> «Молодую Армению» {722} . Торопился домой, думая, что может прийти Наумов. Каратыгины по телефону звали в субботу с нотами. Пришел Павлик, кажется, не в такой мизерии, судя по галстуху и пальто. При нем пришел Наумов, какой-то усталый. В передней, не поспел он опомниться, как я поцеловал его руку, благодаря за письмо, что ему, кажется, не понравилось. Читал начало «Алексея», ему понравилось больше, чем «Евдокия». Прислали корректуры, письмо от Венгеровой, опять водворившейся на Английской набережной, т. к. тот господин умер. Наумов мозгологствовал до того, что опоздал в училище и ему грозит остаться без отпуска. Кажется, В<���альтеру> Ф<���едоровичу> не много надежды; он говорил, что знание того, что я к нему неравнодушен, мешает нашим отношениям. М<���ожет> б<���ыть>, это только прием. Напившись чаю, отправился к Венгеровой, с которой и пошли дальше {723} . Корвовская живет с мачехой, которая замужем второй раз за князем Мещерским, и живут они вместе с молодым фон Штейнбергом и его отчимом. Отличная квартира, 2 столовые, 4 кабинета и т. д. Молодой Штейнберг на вид лет 26<-ти>, [красивый] блондин небольшого роста, с длинными ногтями, браслетом, аффектированной резвости французским разговором, манерами тетки. Пел романсы Hahn, показывал галстухи, платки, драпировки, свои карточки; большой поклонник «Крыльев» и «Любви эт<���ого> лета». Княгиня в краш<���еных> волосах, не очень интересная, но милая и благосклонная. Разговорчики скользкие. Мол<���одой> чел<���овек> пожимает мне ноги, сидя около меня, во время игры трогает за плечо, наконец, вроде Минской, спрашивает, мог ли быть coup de foudre [251]у меня к нему, что он часто обманывался, мог бы очень меня любить и т. д. Сидели мы в соседней темной комнате, что думали наши дамы, не знаю, но кажется, тоже целовались. Наконец он сказал: «Вы можете просидеть минуту не двигаясь?» — «Да». Тогда он меня медленно и взасос поцеловал. Вопросы, вроде: «Я к Вам приеду в воскресенье — только мы не будем делать глупостей?» — «Вы можете подождать месяц даром?» — «Вы не будете смеяться?» Я никогда не думал, что не профессионалист с первого раза может пойти так далеко. Он, конечно, старше, чем кажется, но первое впечатление не очень приятное, какого-то разжиревшего Вильгельма Мейстера и de Grieux {724} . Вот неожиданный пассаж. Венгерова ждала, покуда мы не выйдем, avec la complaisance d’une entremetteuse [252]. Шел снег и дождь. Вернулся домой в пятом часу.

4_____

С утра болела голова. Шел дождь. Послал корректуры с посыльным, поехали к Чулкову и Блоку на последний сеанс. Была мать Блока. Сомов очень мил. Все-таки решил поехать к Мейерхольду. Там были Ремизовы и Эрнфельд, очень глупые и пошлые музыкальные супруги, которые, кажется, опутывают Вс<���еволода> Эм<���ильевича>. Ремизовы рано уехали. Ходили на море, спокойное, серое, читал «Евдокию», болтали. Вернулся в час, я люблю возвращаться в город. Дома записка с листочком в конверте с гербом. От Штейнберг? Голова болела.

5_____

Поехали с сестрой к тете разбирать ноты. Была теплая тихая погода, пришли рано на вокзал. У тети было уютно, она была милая, благосклонная. Был теплый ветерок, думали о лете, тетя предлага<���ет> у себя жить, если рано приеду. Когда мы приехали, брат поручика Фрейганга таким же павлиньим голосом говорил: «Антон, друг мой, отдай моему извозчику 60 к.». Антон отказывался. «Ну пожалуйста, а то у меня нет. А мамаша приехала?» — «Нет». Прошел в дом. Мне было очень приятно, будто я видел редкий цветок. Гржебин из типографии телефонировал, что все готово. Поехал к Каратыгину; он презабавно рассказывал о своем tourné. Павлик не пришел, были только Иованович и Юраша. Сплетни об Андреевых, о Бюцове, который был так невозможно накрашен посл<���едний> раз. У Андреевых потом на меня нападал Покровский, оказывается, но многим понравилось. Иованович пел «Chansons grises» [253]Hahn’a, романсы Massenet и Chaminad'a, и очароват<���ельная>, тонкая и старая в самой новизне культура романск<���их> народов меня пленила. Это дурной вкус — не любить их. Возвращался пешком на заре, думая [о Штейнберге] о будущем, о лете. Милые улицы богатых людей, милый город. Есть что-то, что не может погибнуть.

6_____

Был Штейнберг во фраке и цилиндре, отправляясь на обед куда-то, сидел часа два, манерничал, предупреждал насчет Венгеровой, мозгологствовал, говорил, что с ним никто так пренебрежительно, как я, не обращался. Он мне совсем не нравился, мне несколько неловко и смешливо и я не знаю, зачем я с ним связываюсь; пустота ли теперешней жизни? что? не знаю. Хотя я хотел выйти с ним, он со мной простился, целуясь. Я поехал проехаться с ним, продолжался такой же мандеж; он, кажется, недоволен, что я не довел игру до конца. Приехав домой, попил чай с померанцевым вареньем и в ожидании Лемана под сурдинку играл с удовольствием Мендельсона. Леман мне показался очень милым после той тетки. Пошли гулять по набережной. У нас был Чулков; Гога лопнул, издает «Вольная типография», без гонорару, конечно {725} . Пили чай. Чулков отправился к Ивановым, Леман же еще сидел. Завтра к Врасским все пойдем с желтыми нарциссами {726} . Тамамшевы говорили, будто Врасские сожгли «Крылья» и «33 урода», но кажется, это неправда. Совсем забросил письма. Да и «Алексея»-то пишу через пень-колоду, хотя в этом году и написал очень много.

7_____

Заходил к Чичериным утром. С<���офья> В<���асильевна> еще не вышла замуж. Звали обедать в среду с Врасским. Они могли бы очень меня лансировать [254]в свет, если бы захотели. М<���ожет> б<���ыть>, похлопотать об этом? На Невском встретил Чулкова с желтым тюльпаном, зашли в «Café Centrale», он говорил, что я влюблен в самого себя, что еще влюблены Блок и Бальмонт, но иначе, что высокая беспечность, замечаемая в некотор<���ых> последних вещах Блока, — от меня. Был мил и задушевен. Встретили Павлика, который и приехал ко мне. Не особенно мил; была fatalité, я был ему даже рад после всех мозгологий и теток. Зашел Ремизов; пошли к Врасским, купили желтых ромашек за неимением нарциссов. Врасские это те же, что были в Саратове, и старик помнит папу. Были Блок, Чулков, Потемкин, Ростовцевы, Книппер и разные гости. Читали, я пел «Куранты», за ужином беседовал с Ростовцевой. Леман был очень мил и трогателен. Гога Попов, оказывается, вовсе не считает себя отказавшимся от издания. Блок списывал «Любовь расставляет сети» {727} как наиболее ему нужное. Было не очень плохо. Возвратились часа в 3. От Я новой прислали ноты. Мое письмо Леман получил только при мне вчера.