Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

5_____

Заснув в 7 часов, когда уже подымались слуги, встал в 9; весь день кружилась голова, билось сердце, подкашивались ноги. Тетя не приехала. Наши пошли к Крапивиным. Я не поехал к Сологубу, оставшись с приехавшим Судейкиным. Музыка Сенилову уже заказана через Нурока; единственная возможность быть отвергнутою, как совершенно не подходящая к замыслу постановки. М<���ожет> б<���ыть>, «Куранты любви» издадутся украшенные Судейкиным, жалко, что не прежде «Египет<���ских> песень», будучи более совершенными и популярными. Он был очень искрен и откровенен, хотя меня почти измучила рефлектировка и психология наших отношений. Два раза, когда я доходил до крайней нежности, он останавливался и, наконец, сказал, что сам скажет, когда настанет время нашей общей половой жизни. Он думает, что верно отвергание [любви] женщин только пройдя их. Я ему прочитал вступление к дневнику, он рассказал мне свою жизнь. Его прапрадед, бургомистр Рославля, сдал город без крайней необходимости и против желания жителей; с тех пор фамилия Судейкиных, женаты на Судовских, за верность родине лишенных графства. Бедные дворяне, дед весь в охоте, в собаках, 12 чел<���овек> детей, мать молится на перекрестке 3-х дорог, чтобы не было больше детей, — все умирают по очереди почти от голода, остается один последний, известный несчастный Судейкин, убитый в 80-х годах революционерами, отец Сергея Юрьевича {426} . Болезнь идет наследственно двумя путями, и потом сам Серг<���ей> Юрьев<���ич> 12<-ти> или 13<-ти>лет лично заразился от женщины; кроме нее он знал еще 2-х, одну ненавидимую, другую боготворимую, но умершую. Теперь думает и чувствует быть comme nous autres [198], любил одно время Дягилева и Якунчикова. Считает, что любившие его гибнут неизбежно, но через третье лицо. Указывал на гибнущих, называя по именам. Мне предсказывал гибель через 5 лет. Говорил, что мы оба несем зло и яд, что это общее, связывающее нас. Сначала думал, что любовь наша только отблеск искусства. Это все было куски души, без этого нельзя обойтись, но я думаю, что этот [утонченный] анализ и раскрытие язв есть только туннель, после которого говоришь «слава Богу», выехав в улыбающуюся долину. Он мне безумно нравится, и мне его очень жалко, но этот вечер был как сон с чудными лирическими интермедиями, с кошмарностью и фантастичностью. Я знаю и уверен, что его крылатая [и тончайшая] душа может быть и другою. Говорил о моей хрупкости, истонченности и т. д. Играли «Весну» три раза, рассуждали о постановке «Весны и Лета», он наигрывал «Est-on chichi» и т. д., местами было очаровательно, это было какое-то плаванье по архипелагу Любви. Его лицо, его глаза иногда страшат вдруг закрытостью, занавешенностью, отсутствием, мертвостью, но он мне казался plus charmant que jamais [199]. Его отсрочка consommation [200]несколько странна, это опять достоевская психология или кокетливый каприз. Говорил, что должен со мной провести вечер и что с нами будет еще кто-то. Не знаю кто. Вяч<���еслав> Ив<���анович> может радоваться; это уже не grande passion, a misteria grandissima en 8 tableaux prologue et epilogue [201]. Спал плохо.

6_____

Ездил к Сомову, у них была неудавшаяся эскапада с Вячеславом, который не пришел. Вчера были у Вилькиной. Меня не ревнует, было очень мило, тихо, спокойно. Обедал у них; Андр<���ей> Ив<���анович> был ворчливо любезен. Сомову показалось, что я moins enflammé [202]к Судейкину, чем прежде, конечно, чистый вздор. Павлик не бывает. Сергей Юрьев<���ич> приехал довольно поздно, так что почти сейчас же отправились в театр. Сережа не поехал. Меня очаровывает самый вид темной пустой залы, режиссер со свечкой посередине, хожденье по коридору, cabotins и cabotines [203], ожидающие выходов. И потом, все время быть с Судейкиным, бродить по фойе, по мастерской, по лестницам, его рассказы о похожд<���ениях> с Henry в Париже. Я только не знаю, не слишком ли вызывающе вели мы себя, говоря по-французски, еле отвечая любезным актрисам, бродя в пустом фойе, куда время от времени заглядывали разные типы. Я отдал «Весну и Лето» Мейерхольду {427} . Судейкин вышел меня проводить до извозчика, я думаю, чтоб не целоваться при всех на прощанье. Вчера он онанировал, говорит. Сенилов музыки не пишет, но официально мне ничего не известно. Скоро Судейкин примется за декорации и будет страшно занят, это меня не устраивает. Когда он даст мне ответ? Каждый лишний день теряется. У Нувель сидели за чаем Сомов, Серов и Нурок, который распространялся о музыкальности Сенилова, что он все может сделать при бездарности, что он ему устроил писать музыку к «Сестре Беатрисе», что выйдет гадко, но там понравится. Я был капризен и напряжен. Было скучно, хотелось в «Шиповник», хотелось скандала. Судейкин говорит, что поразился мною, не зная в лицо ни меня, ни Сомова. Если б он захотел, это могло бы быть прекрасной страницей и в нашей жизни, и в искусстве. Я продолжаю чувствовать себя очень неважно, несмотря на все идущее счастье.

7_____

Дождь; писал музыку к «Лету», письмо к Судейкину; голова продолжает кружиться, ездил в парикмахерскую. От Ремизовых письмо. Были Волошины и Вяч<���еслав> Ив<���анович>. Алекс<���ей> Мих<���айлович> читал свою «Иродиаду» {428} , очень красочную и душную вещь, не без декадентства, очень раскритикованную Ивановым; сидели очень недолго. Завтра увижу Судейкина, все заливается этим счастьем; больше ни о чем не думаю. Сомов не пришел, Renouveau был перед вечер<���ом> у Ивановых. Из «Руно» наконец ответ. Я ничего не помню, кроме того, что завтра увижу Судейкина. Все меня поздравляли с днем ангела. У меня был Глеб Верховский перед вечер<���ом>. Зять уехал. Завтра увижу Судейкина.

8_____

Мои имянины, жду Судейкина. Утром заходили к тете и Ек<���атерине> Аполл<���оновне>, которую привели к нам обедать. Тетя была уже у нас; зашел Чичерин; от Павлика скромное печальное письмо, письмо от Гриши Муравьева. Судейкин приехал только в 10 ¼ часов и послал наверх Антона, был очень возбужден, будто после вина, говорил оживленно о театр<���альных> интригах, о преследовании его актрисами и т. д. Он очень восхищен, кажется, Сережей, так что я серьезно начну скоро ревновать. У Ивановых, по случаю бывшего днем пожара, среды не было {429} , и мы, посидевши немного у Званцевой, пошли ко мне, где мы застали, уже довольно некстати, Каратыгина и Тамамшева. После чая Сомов пел, Судейкин попросил вымыть руки, но этого совсем ему было не нужно, а это был безмолвный ответ с его стороны. В зале пели «Vezzorette е care pupillette»; у него очаровательные вкусные поцелуи. Когда мы встали, я перекрестился. «Что вы делаете?» — «Благодарю свою икону, что она исполнила мою просьбу, давши Вас мне». Потом я встал на колени и поцеловал его ботинку. Он обещал остаться после всех, но потом сказал, что слишком поздно, и пошел даже первый. Он говорит, что мы начинаем делаться ходячим анекдотом в театре. Весь вечер он был какой<-то> debête [204]и нервный. Когда все ушли, мы с Сережей стали есть мясо, но это не имело веселости летних ночных закусок с Renouveau. Мне почему-то кажется, что все меня перестают любить. Я лег с очень горьким осадком, мне хотелось плакать, не знаю отчего, все мне казались далекими, Судейкин странным и ненадежным, а как бы светло все могло быть; меня смущает и страшит его непонятность, и временами он почти нелюбезен, я до сих пор не знаю, правда ли, что он меня любит, хотя ему нет никакой причины притворяться, и ревную я его, конечно, больше, чем Павлика, который мог делать глазки за деньги.