Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

В комнату красавицы Зинаиды вселилась молодая пара — еврейский поэт Ханан Абрамович Вайнерман с женой Верой Абрамовной. Ханан писал стихи на идиш, у Вайнерманов собиралась литературная богема: Ноте Лурье, Айзик Губерман, Ирма Друкер; друзья густо курили и обсуждали писательские дела. Когда вышла книжка стихов Ханана, в квартире был устроен большой пир. У Вайнерманов вскоре родилась голубоглазая дочка Юленька, я любил показывать ей козу, вызывая бессмысленный и прекрасный младенческий смех.

В таком составе квартира № 10 встретила лето 1941 года. Перед сдачей города еврейская часть жильцов, Вайнерманы и мы, бежали; если сказать то же терминологически — эвакуировались. Даниловны и непрерывная мать остались.

Сигуранца выставила всех.

Сестер Даниловен, Марию и Неонилу, я разыскал году в 1950–м, они ютились в крохотной подвальной квартирке на Канатной, тогда еще Свердлова, не знаю, как сейчас. О годах оккупации говорили мало.

Вайнерманы после войны вернулись в Одессу. Мне казалось, что Ханан, этот робкий и безобидный человек, ничего больше не умел, как только сочинять стихи на идиш. Вот тогда это было уже очень нехорошо, и чем дальше, тем становилось хуже.

Нет сомнения, что в поэзии Ханана Вайнермана четко прослеживались партийные и патриотические идеи, ноты гордости за свою социалистическую родину звучали с подлинной поэтической силой, а образы счастливой жизни советских людей, в том числе и даже в особенности — людей еврейского происхождения, отличались определенностью контуров и солнечной яркостью красок. Эти качества были необходимым условием существования советской поэзии и самого поэта. Да, верно, совершенно необходимым. Но не достаточным, ибо высшие цели и сокровенные причины требовали от власти проницательных интуиций и решительных действий — вне зависимости от слов, поступков и убеждений отдельных поэтов.

Наконец за Хананом пришли и увезли его — на Бебеля, 12 [2] В воспоминаниях известного одесского историка профессора Саула Борового я нашел подробности ареста Вайнермана. Чекисты по — всякому варьировали и шлифовали технику ареста. Ханану, как и некоторым другим, прислали «повестку в военкомат». Законопослушный гражданин, хотя и освобожденный от воинской повинности по состоянию здоровья еще до войны, он явился; его посадили в поезд и отправили «на сборы»; но на одной из ближайших к Одессе станций сняли с поезда и увезли на Бебеля, 12. Я некогда держал в руках учебное пособие по эстетике для Академии внутренних дел. Не помню, была ли там глава «Эстетика ареста». Должна бы быть. Впрочем, тут действовала не столько эстетика, сколько тактика: как выяснилось, Вайнермана брали первым из еврейских писателей-заговорщиков, важно было не спугнуть других изощренных агентов японо-сионо-американского империализма. .

Ханан выжил. Не потому, что был невиновен или могуч телом и духом, ему просто повезло, он не успел погибнуть. Мы встретились с ним и с Верой в Одессе в конце пятидесятых, вскоре после его возвращения оттуда. Нам не терпелось расспросить его, но он помалкивал. Вера сказала мне: Боря, не спрашивай у него ни о чем, он ничего не расскажет, ему страшно. Если хочешь что‑нибудь узнать, спроси у меня, мне он рассказывает, иногда, ночью, под одеялом, шепотом…

Тем не менее одну фразу Ханан мне сказал сам. «Боря, — сказал он (это слышали только абрикосовые деревья дачного кооператива «Солнечное»), — меня допрашивали в нашей квартире, в вашем кабинете».

Какое‑то внутреннее препятствие все еще мешает мне приступить к изложению центрального сюжета. Собственно, я знаю какое. Сходные случаи описаны во всех популярных сочинениях по теории литературы. Автор начинает все более отождествлять себя со своим героем («Госпожа Бовари — это я») и следует за ним туда, куда и не чаял.

Мне совсем нетрудно отождествить себя с еврейским поэтом Хананом Вайнерманом.

Когда его «взяли», он знал, куда его повезут и где будут мучить. Скорее всего, железные ворота и верные часовые в сводчатом туннеле за ними ему не были видны, его вытолкали из фургона государственной безопасности уже в дворе — колодце и отвели в подвальную камеру.

В довоенное время туда вела небольшая лестница — мимо дворницкой квартиры, очень было удобно приспособить ее под тюремную контору. Канализации там в подвальных камерах, не было, это мы точно помнили, но она в тюрьме и не требуется.

О чем размышляет невинный человек в темном ожидании первой встречи с гражданином следователем? О жене и дочери? О наименее губительных признаниях, когда начнут бить? Или при первых угрозах? Кого оговорить, а кого не предать? Возможно, Ханана била неуемная дрожь, и он вообще ни на чем не мог сосредоточиться. Сколько времени так можно погибать? Были ли соседи по камере — сараю и что они?

Но вот — Вайнермана вызывают на допрос. Какой путь вел от бывшего сарая до бывшей квартиры № 10?

Инженерная служба румынских, а тем более советских органов могла себе позволить рационально обоснованные расходы и соорудить подземный коридор до лестниц, парадной или черной, по которым можно было привести преступника на допрос в наш кабинет. Но можно было и без подземного коридора. Если по парадной, то его следовало провести через двор, затем — полтора марша по светлой мраморной лестнице (не так уж высоко, удобно, если ноги не держат), первая, левая дверь на площадке бельэтажа — и он оказывается прямо напротив двери своей комнаты — той, с большим окном слева, куда он вселился с Верой лет за восемь до войны, где писал стихи, спорил о литературе с друзьями, где родилась Юленька. Затем ему велят идти направо…

Возможно, инженерная мысль организовала движение заключенных на допросы иначе, был такой конструктивный ход, и он кажется мне более удачным.

Из подвалов левой стороны двора, там, где вход охраняла бывшая квартира дворника Григория, нетрудно было соорудить подземный выход к длинному коридору, который вел мимо публичного туалета на черный двор. В каждом дворе нашего южного города, в каком‑нибудь дальнем углу можно было найти спасительную нишу, такова была традиция. Одессит, попавший в Москву или Питер, не уставал удивляться бесчеловечной жестокости отцов и строителей города — известны случаи, когда отсутствие поблизости общественного туалета имело необратимые последствия.

Обширный, темный бифункциональный коридор в детстве внушал мне ужас. Чтобы попасть на черный двор, надо было миновать это место, открытое взорам прохожего; маленьким я был стыдлив. Иногда мне покровительствовала старшая кузина Жозя, она жила в нашем же доме и была моим самым близким другом и покровителем; входя в ужасный коридор, она громко и нараспев кричала: «КТО ЕСТЬ?» Я изумлялся ее героической находчивости. Если НИКОГО НЕ БЫЛО, мы смело следовали мимо человеколюбивого устройства на три очка и выходили на черный двор, откуда по черной же лестнице можно было попасть на кухни многих квартир, в том числе и нашей.