Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

Утром я был в Ленинграде.

Холодный конец декабря и едва не половину января мы провели чудесно. Коллега Фриды уступил нам комнатушку в безликом доме между Витебским вокзалом и Технологическим институтом. Печурку топить было нечем, иногда мы совали туда несколько газет, нам казалось, что после этого температура поднималась несколько выше нуля. Но можно было теснее прижаться друг к другу. Немного согреться удавалось в Эрмитаже — конечно, если держаться подальше от зала Кановы. Чудесно встретили Новый год. Мы были счастливы — и мне даже в голову не приходило, что я, кажется, в бегах. Вместо того чтобы исправно явиться к месту прохождения дальнейшей службы, я проводил время неведомо где и мог быть сочтен дезертиром. Ну, не думал я об этом.

Наконец, числу к десятому я почувствовал, что пора собираться. Повторение маневра: знакомый знакомого провел меня в вагон — но на полках все спали, и где‑то в районе Бологого меня выловил контролер, взял с меня штраф размером в стоимость билета; квитанция об уплате давала право беспрепятственно доехать до Москвы. А еще считается, что времена и нравы были бесчеловечные.

Теперь — на Запад.

Первая пересадке была в Минске. В январе 1946 года там можно было увидеть только отсутствие города и невозможность жизни. Разрушено было все. Исключения, правда, были. Во — первых, наспех восстановленный вокзал. Затем, на вокзальной площади стояло нерушимое железобетонное сооружение, наподобие дота, воздвигнутое во время оккупации; на его стене было начертано огромными, хотя и побледневшими готическими буквами: ABORT. На языке Гёте это значит, что тут отхожее место. (Пусть тень великого Гёте простит мне эту выходку, я говорю сейчас об ощущении еврейского мальчишки — лейтенанта в первую послевоенную зиму.) Среди развалин копошились военнопленные. На бывших улицах попадались горожане. Где они ютились — непонятно. Где‑нибудь под землей, наверное. Над руинами как ни в чем не бывало возвышался Дом Правительства.

Вторая пересадка — в Бресте.

Я добираюсь туда простуженный, с высокой температурой, в полном одурении. К счастью, у меня есть адрес — в Бресте заведует музыкальным училищем ученик Слонима, только что окончивший консерваторию. Он принимает меня сердечно, кормит, поит, оставляет ночевать. Оказывается, что он в Бресте — человек видный, училище училищем, но он дает еще частные уроки жене военного коменданта станции Брест. Поэтому с билетом на заграничный поезд проблем не будет, а пока, вечерком, я сквозь гриппозную муть слушаю всякие комендантские истории.

…Вот коменданта извещают, что через Брест проследует персональный поезд Маршала Жукова — с самим Маршалом внутри. Ну, приняты положенные меры — почетный караул, оркестр, оцепление, все как положено. Комендант готов встретить, приветствовать, рапортовать. Трепетать. Поезд подходит к перрону, останавливается. Никто оттуда не выходит, ну, совсем никто. Все ждут. Поезд загадочно и страшно безмолвен. Летучий Голландец на рельсах…

Вдруг, невесть откуда взявшись, к коменданту сзади подходит невысокий мужик в цивильном, воротник поднят, шляпа, как полагается, надвинута — а из укрытия выглядывает знаменитая нижняя челюсть. «Ты что!» — говорит маршал — и из дальнейшего высказывания я не решаюсь воспроизвести ни слога, поскольку краткая и мужественная речь военачальника состоит из сплошного мата. Пафос ее сводится к тому, что комендант допустил грубую оплошность, учинив парадную шумиху. Комендант ни жив ни мертв: крутой нрав маршала известен всей армии. В гневе может и расстрелять!

На этот раз, однако, обошлось. Верно, некогда было.

Утром на пограничном брестском вокзале мой благодетель спрашивает, какой мне вагон: мягкий, плацкартный? Мягкий, конечно, я совершенно болен и мечтаю только, как бы лечь. Вот он, мой билет, вот первый заграничный поезд. А вот и первая заграничная пакость: вагон сидячий. Сиденье, действительно, мягкое.

Спартански проведенная ночь помогает. Я приезжаю в Познань (очередная пересадка) в приличном виде, в моем распоряжении несколько часов, можно осмотреть иностранный город. Первый в жизни. У вокзала останавливается трамвай. На нем написано «Dworzec», то есть «Дворжец», то есть дворец. Ага, значит тут где‑то есть дворец. Пойдем вслед за трамваем, оглядывая все окрест, пока не дойдем до дворца. Идти пришлось долго — пока не показалась окраина города, домишки, пустырь, тут и трамвайная линия кончилась. Потому что «дворжец» по — польски это вокзал. Так я узнал, что похожие слова на родственных языках — это лингвистические ловушки для быстрых разумом пижонов.

Но по дороге я кое‑что увидел. Конечно, на улицах чужого города все интересно, на улицах иностранного города, первого в жизни, — вдвойне. Но самое интересное было выставлено в витринах фотографических заведений. Их оказалось неожиданно много, и везде показывали одно и то же. Нет, не матовые красавицы с взбитым коком и подложенными плечами, не влюбленные пары, не парадные групповые портреты, не свадебные поцелуи под фату, ничего такого. Предмет был один — Грайзер.

Грайзер во время оккупации был гауляйтером провинции Познань, так в переводе, при Грайзере она называлась, естественно, иначе — «провинц Позен» (Provinz Posen). Гауляйтер сбежал в Германию, но его изловили, привезли в Познань, судили и повесили. Все это я увидел на витринах — как в кино. Суд. Грайзера везут на место казни. Вот выгрузили. Виселица, на высоком холме, чтобы всем было видно. Толпы горожан. Телеги с крестьянами из окрестных деревень, да и из дальних тоже. Никакой объектив не мог схватить целиком гигантское скопление разгневанных людей, казалось, что сюда съехалась половина Польши…

Познанские фотографы преподнесли мне наглядный урок социальной психологии — общественное настроение в лицах, фигурах и эпизодах.

На следующий день я добрался в некогда уютный и благополучный, хорошей сохранности город Лигниц, ставший Легницей. Тут расположился штаб Северной группы войск во главе с маршалом Рокоссовским. Наверное, город за то и был выбран, что уцелел. Армия, то бишь ее Северная группа, была распределена по всей стране, но мозг был здесь. Присутствие штаба братской армии придавало Легнице столичный лоск. Внешне штаб с его многочисленными подразделениями, расположенными в разных представительных зданиях, производил впечатление завершенного величия. Но я‑то знал, что не все в порядке: Северной группе войск мучительно не хватало одного артиллерийского техника, младшего техника — лейтенента по званию, специалиста по зенитным пушкам и приборам. Пришлось выписывать его из самой Москвы.

Но вот он здесь! И управление кадров артиллерии, не обратив внимания на незаконную задержку в пути, незамедлительно велит ему ехать в распоряжение штаба артиллерии 43–й армии, которая дислоцирована на переданных Польше северо- западных землях, в треугольнике Познань — Щецин — Гданьск. Столица армии — город Щецинек, бывший Нойштеттин. Заботиться о билетах не надо. Советские военнослужащие пользуются польскими дорогами бесплатно, их может проверять только советская комендатура.