Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

Седьмого марта в час назначенный, за кулисами большого зала в доме на Фонтанке, собрались артисты театров и университетские творческие силы. Вот там, бродя в традиционно пыльном полумраке закулисного пространства, я наткнулся на Бениаминова.

— Здравствуйте, — радостно и искательно сказал я.

Мы познакомились с ним минувшим летом, в июле или даже в августе. Конечно, в Одессе. Мы — это я, тогда — студент, посвятивший себя изучению истории искусства, и мои друзья и коллеги, студенты того же направления, изучавшие предмет либо в Университете же, либо в конкурирующем учебном заведении — Институте им. И. Е. Репина Академии художеств СССР (Университет тоже был имени — А. А. Жданова, Государственный и Ордена Ленина, если кто сомневается). Репинские приехали в Одессу на практику, которую, кажется, им следовало проделать в Кишиневе, но в Одессе им больше нравилось. Университетские отдыхали просто так, без академического прикрытия. В День Встречи с Бениаминовым мы практиковались на небольшом, зажатом между скал, но хорошо населенном пляже двенадцатой станции Большого Фонтана. Солнце сияло, море, известное дело, смеялось; на берегу царило рутинное пляжное оживление. Мы лежали ближе к углу, если стать лицом к морю, то слева. Неподалеку от нас, чуть правее, более чем наполовину в воде, стоял большой плоский камень, мягко устланный водорослями. Это был общественный камень: с него прыгали в море все, кто не хотел входить в воду постепенно.

Мы увидели любимого актера в ту минуту, когда он направлялся к камню. Обойдя его слева, Бениаминов несколько вошел в воду — ну, так, чуть выше щиколотки (я не литератор и потому не засоряю рассказ «выразительными деталями», но говорю только о самом необходимом). В следующее мгновение стало ясно, что Бениаминов здесь впервые. Зайдя за камень и полагая, подобно африканскому страусу, что его никто не видит, он стал менять трусы. У великих артистов бывают свои причуды: Бениаминов купался в одних трусах, а загорал — в других. Боялся радикулита, наверное. Словом, он начал стаскивать трусы на наших глазах. Это было не самое скверное, наши глаза видели его сквозь золотистую пелену поклонения. Но вот, когда трусы были спущены ниже колен, на всеобщий камень взошла очень толстая одесская женщина. То есть, в качестве собственно одесской дамы она не была толстой, она была нормальной, это мы были недопустимо тощие. Меня всегда попрекали в Одессе моей худобой, а вид моей жены добавлял к эстетическим попрекам моральное осуждение, так как ее фигура лучше всяких слов свидетельствовала, как плохо я ее содержу.

Дама увидела Бениаминова и окаменела, устремив взгляд в одну точку. Запомните: в 1951 году в советской стране вид полностью обнаженного человеческого тела был удивительней полка инопланетян из тарелки. Бесстыдные творения доктора Фрейда были навечно заключены в спецхраны, фотографии совсем или почти раздетых женщин считались порнографией, за которую советский суд давал срока, о геях или гейшах и говорить не приходится. Словом, на пляже 12–й станции творилось нечто экстраординарное и даже в некотором смысле противоправное.

Но актер есть актер. Под взглядом зрителя, хоть бы и единственного, Бениаминов почувствовал себя на сцене. Он сделал знаменитое бениаминовское лицо — круглые глаза, губы бантиком, — и вытянул вперед и вверх руку в запрещающем жесте, открытой ладонью к даме. Женщина, не сгибаясь, как статуя, пала в море.

Мы вскочили со своих подстилок и бросились к месту события. Мы наперебой закричали, что мы ленинградцы, что мы знаем и любим Бениаминова, что мы не в силах видеть его муки, что вот эта дощатая руина на возвышении и есть переодевалка, вот же она!

И благодарный Бениаминов, искупавшись, примкнул к нашей небольшой и элегантной компании. Мы провели восхитительный пляжный день, болтая о разном. Бениаминов щедро рассказывал старые анекдоты. Это был сверкающий спектакль из минутных скетчей, мы от души веселились, море смеялось еще ослепительнее. Незадолго перед расставанием Бениаминов сказал: «Ребята (так он нам сказал), у меня к вам есть просьба, не могли бы вы мне помочь? Я, видите ли…» — и далее следовала просьба, вполне жизненная, но имевшая в тогдашних условиях дискретный характер. Вот почему, в отличие от многих людей, неспособных хранить секреты как живых, так и — тем более! — ушедших знакомых, я даже под пыткой ничего не скажу о ее содержании. Была такая себе просьба. Увы, мы не смогли ему помочь — и более его не видели. Там, в Одессе.

И вот мы снова встретились. «Здравствуйте!» — сказал я. Напоминать об одесском пляже я счел неуместным. Вспомнил ли он меня сразу? Этого мы никогда не узнаем. «Здравствуйте, — сказал Беньяминов. — Слушайте, кто тут у вас играет на рояле?» — «Я», — сказал я. «Танго „Дружба“ можете сыграть?» — «Могу». Все‑таки я был украшением университетской самодеятельности. «Будете мне аккомпанировать. Все остальное — на сцене».

Академические театры выступали прежде нас. Наверное, у кого‑то из них была в тот вечер не одна халтура. Приближался наш с Бениаминовым выход. Мы подошли к Тане, нашей ведущей или, как тогда называлось, конферансье.

И вот тут…

Я в тот год — последний студенческий год — сочинял дипломную работу и целые дни проводил в Публичной библиотеке. Порядок был такой, что в читальные залы «для научной работы» — на углу Невского и Садовой, вход напротив памятника Екатерине Великой — пускали людей с высшим и более образованием, студенты и прочие должны были тесниться, ждать в очередях и еще всячески переживать свою читательскую неполноценность в филиале на Фонтанке.

Но можно было избежать унижения. Наш друг, молодой и талантливый пианист, уже преподаватель Консерватории, ассистент профессора Калантаровой, обладал высшим образованием и вожделенным читательским билетом, который я и получил взаймы. Уж не помню, как там было с фотографией, но я проводил долгие дни в «научном зале» в качестве Виссариона Исааковича Слонима.

Вернее, он был Исер Исаакович, но суровые и возвышенные реалии советской действительности сделали его Виссарионом. Сегодня не каждый ощущает в этом имени присутствие сакрального начала. Но люди великой эпохи обладали иной чувствительностью. Они знали, что священное место, слово или образ таят в себе непостижимую притягательность и непредсказуемую угрозу. Тут следовало двигаться с предельной осторожностью, каждую минуту можно было нарушить неведомый или забытый запрет, пропустить нужное звено в ритуале — и все погибло. Сакральное имя создавало вокруг себя поле напряжения, которое не всякому дано было выдержать, его близость временами становилась непереносимой. Фортепианная кафедра была заряжена. Это прекрасное и страшное «виссарионисаакович» требовало тщательного произнесения, максимальной сосредоточенности, наконец, особой исполнительской техники, ибо внутренние усилия следовало скрыть за видимой непринужденностью и кажущимся автоматизмом. Имя Исера, переведенное на новояз, надо было огласить так, словно это, ну, совершенно ничего особенного, просто себе имя — отчество, как Петр Иванович. Достаточно было минутной слабости или, напротив, напряжения, превышающего человеческие пределы, чтобы произошло невозможное, несказуемо кошмарное, то, чего все смертельно боятся и чего ждут с мучительным нетерпением.