Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

Слух вскоре подтвердился.

Теплым июньским вечером в театре «Эстония» давали оперу. В антракте я выбрался на улицу — вдохнуть свежего воздуха и покурить. Там, по асфальту бульвара Эстония, просто так себе, вместе с секретарем ЦК КПЭ, прогуливался сам О. И. — заведующий всеми пластическими искусствами в Отделе культуры ЦК КПСС. Они тоже слушали оперу.

Как называлась должность О. И., я точно сказать не могу. Зав. отделом? Зав сектором? Зам. зав.? Во всяком случае, он руководил изобразительными искусствами и отвечал за них перед Партией (там, где исторически сложилась однопартийная система, слово Партия пишется с большой буквы) и Народом.

— Здравствуйте, Б. М., как поживаете? — сказал О. И., мой знакомый (пора раскрыть карты!) с давних пор. Да, вот именно, с давних пор. Ибо некогда, в незапамятные и незабвенные пятидесятые годы, О. И. жил в Риге и, будучи корреспондентом столичной газеты «Советская культура» по Прибалтике, часто наведывался в Таллинн. Как мы с ним познакомились — никак не упомню, тем более что в «Советской культуре» я ничего не публиковал. Но как‑то нас познакомили. Позднее О. И. оказался в Москве, заведовал искусством в «Комсомольской правде», там был, видимо, замечен и по прошествии времени произведен в ответственные партийные работники. Ростом и, если надо, тяжеловесно серьезным, с примесью вдумчивой угрозы выражением руководящей маски он вполне подходил для такой должности. Теперь он проверял, как обстоят дела с эстонским изобразительным искусством, а потому — даже в отдохновенные минуты наслаждения музыкой — находился в сопровождении идеологического секретаря ЦК Эстонской Компартии.

Простым советским людям не дано было знать строгие правила внутрипартийного общения. Лишь иногда, случайно, ненароком, завеса на мгновение открывалась, и профан мог заметить обнажившуюся часть, мгновенную сцену, синхронный срез хорошо продуманного, детально структурированного процесса. И тогда, если подсмотревший или удостоенный откровения обладал даром и дерзостью великого Кювье, он мог по незначительному фрагменту реконструировать целое.

— Здравствуйте, — отвечал я, пожимая протянутую мне партийную руку, — спасибо, а как вы поживаете?

Мой вопрос, несмотря на энглизированную окраску, отдавал балаганом, поскольку зам. зав. сектором отдела ЦК КПСС, ясное дело, не может просто поживать, как я, скажем, — ибо он существовал в принципиально ином пространстве. Тем не менее секретарь ЦК КП Эстонии сразу понял, что мы начинаем беседу как знакомые люди. То есть, такова моя предполагаемая реконструкция ритуально — психологической сути случившегося; сказать с уверенностью, что именно понял республиканский секретарь, невозможно. На феноменальном уровне ситуация развивалась как бы сверхнатурально: секретарь исчез. Он не отошел в сторону, не отвернулся, не взлетел, не провалился сквозь асфальт. Он мгновенно дематериализовался, аннигилировался, обратился в невидимку, стал прозрачен — я не нахожу в своем словаре выражений, которые могли бы верно описать это элегантное сверхъестественное событие.

И вот мы с О. И. прогуливаемся в оперном антракте, вдвоем, просто себе как знакомые люди, которых столкнул случай после некоторой разлуки.

— Над чем работаете, Б. М.? — спрашивает О. И.

— Да вот, над тем и над этим…

— А вот о том‑то и том‑то больше не пишете? — спрашивает О. И. «Какая память, однако», — не без тревоги думаю я.

Словом, тут мне приходит на ум, что беседа с высоким начальством может быть использована для дела. Надо с ним поговорить насчет реабилитации альбомов эстонской графики, скомпрометировать рецензента и госкомитетский приказ и попробовать нащупать оптимальный способ действий.

— Я хотел бы с вами обсудить одну тонкую проблему, — говорю я.

— Да, конечно, но не здесь же… Давайте встретимся, я вам позвоню, и мы договоримся о времени.

Не позвонил. Но беседа состоялась.

В конце сентября, в Москве, в Центральном выставочном зале СССР (или как там он назывался, а по — простому — в Манеже) было проведено обсуждение Всесоюзной молодежной художественной выставки, возможно — о, моя невнимательная память! — что она была посвящена юбилею комсомола или какой‑нибудь другой ювенильной дате.

Обсуждения, куда сзывали множество художников и критиков, были действом обрядовым, на них ложился отблеск сакральности и потому — как нетрудно догадаться — они проводились в алтарной части Манежа, или в аванзале, где посвященных, как мы уже знаем, окружали произведения наивысшей социалистической плотности. Количество коммунистической идейности, партийности и народности, приходившееся на каждую единицу размещенного там советского искусства, было исключительно высоким и — в согласии с законом единства содержания и формы — требовало раблезианской физической массы для своего воплощения. И далее: высокоразвитое эстетическое чувство пропорций и знание законов экспозиции диктовало соответствующие пространственные интервалы между монструозными холстами. Так формировало себя торжественное место для ритуальных критических ристаний, то есть Обсуждения Всесоюзной Выставки.

Я не хочу сказать, что там ничего не происходило кроме литургических словесных действий. Но сейчас не об этом.

Духовное и физическое присутствие Центрального Комитета Партии было необходимым условием протекания столь масштабного художественного события. О. И. был тут.

Когда он исчез из президиума, я — кружными путями, через боковой и центральный нефы, — настиг его где‑то за спиною главных молодежных картин, у стендов второго эшелона (Манеж был полностью радиофицирован, укрыться от обсуждения было невозможно, ораторов было слышно в любом углу, включая буфет, курительные и другие неэкспозиционные помещения, поэтому уход из аванзала не мог считаться жестом искейпизма ни с моей стороны, ни, тем более, со стороны ответственного лица).

Я изложил О. И. суть дела, обратил его внимание на неуместность и безграмотность критики покойных альбомов и описал свой план протеста со стороны эстонского Союза художников, который мог бы стать основанием для возобновления издания.

— Ни в коем случае не делайте этого сейчас! — воскликнул О. И. — Подождите, сейчас очень неподходящий момент, и вы можете только навредить вашему делу. Некоторое время спустя… Ну, месяц — полтора…

С любопытством человека, которому почудилось шевеление потусторонних теней на непроницаемом экране властной тайны, я спросил, не предполагаются ли перемены.

— Возможно…

— А в каком направлении? — я попробовал прояснить видение.

— К лучшему, только к лучшему, — обнадежил меня О. И. и удалился на свое место за столом президиума.