Кирилл Басин - Мятежный батальон

— Надо договориться, с чем идти к императору, — сказал я.

— Правильно, — поддержал Прытков. — Солдаты недовольны многим. И тем, что их положение бесправно, и что отслуживших срок задерживают, и что приходится помогать полиции в подавлении забастовок… Наше ли это дело — стращать народ оружием, когда он добивается лучшей жизни?

По аллеям шныряли люди в штатском. Мы избегали встречаться с ними: резиденция Николая II усиленно охранялась и вокруг было полно шпиков и переодетых жандармов.

Перед вечерней поверкой в ротах первого батальона наблюдалось необычное оживление. О своих солдатских нуждах многие говорили громко, не таясь. К нам пришел дежурный по полку командир 4-й роты капитан Старицкий. Он был какой-то настороженный и после переклички оставался у нас до тех пор, пока все мы не отправились в казармы. Только тогда Старицкий удалился, уверенный, что солдаты утихомирились и будут отдыхать.

Но о сне никто и не думал. Как только Старицкий покинул батальон, гвардейцы высыпали во двор, который располагался позади двухэтажного корпуса и был обнесен со всех сторон высоким забором. На заднем плане находились хозяйственные постройки. Фасадом здание выходило на Уланскую улицу. На противоположной ее стороне были расквартированы 3-й батальон и музыкантская команда.

Мы с Прытковым вышли на середину двора. К нам тотчас же присоединились Андреев, Сокотнюк, Бороздин. Раздались возгласы:

— Товарищи, все сюда!

Из помещений показались новые группы преображенцев. Их число быстро росло. В основном, это были люди из 1-го батальона, но среди них встречались и из 3-го, и музыканты. Всего набралось около трехсот человек. Закрыли ворота.

— Братцы, будем действовать сообща — один за всех, все за одного! — зычно крикнул рослый бородач Прокофий Алексеевич Прытков, уроженец Воронежской губернии. — Один прутик сломать легко, а попробуй сломать веник…

— Верно! — отозвались солдаты.

— Друг за дружку стоять!..

— Давайте запишем наши требования! — предложил я.

— И предъявим их начальству, а то и самому царю! — поддержал Прытков.

Я вынул из кармана листок, на котором имелись кое-какие наброски, и стал читать.

Первым шло требование об увольнении в запас всех, кто уже выслужил положенный срок.

— Верно! — раздались возгласы.

— Хватит тут пропадать в полку!..

— Домой!

Мы стали обсуждать пункт за пунктом. Прокофий Алексеевич давал подробные пояснения. Его дополнял унтер-офицер Кузьма Андреевич Андреев, уроженец Останской волости, Псковской губернии.

К тому, что у нас было подготовлено, собравшиеся добавили немало нового. В выработке этой своеобразной петиции все участвовали активно. В возгласах, высказываниях чувствовалось единодушие, какой-то подъем. Мы вдруг стали между собой как бы ближе.

В самый разгар митинга у ограды появился капитан Старицкий вместе со своим помощником подпоручиком Астафьевым. Заглянув в щель и увидев солдат, они попытались войти во двор. Но отворить ворота им не удалось. В это время ординарец Колесниченко вывел из конюшни коня и направился с приказами в штаб. Задержать Колесниченко не успели, и он открыл засов. Старицкий с Астафьевым воспользовались этим моментом и проскользнули к гвардейцам. На их лицах отразилось не то изумление, не то растерянность.

Старицкий — среднего роста, подвижной, сухощавый шатен, с небольшой бородкой и усами. Одет он был в китель, черные брюки с красным кантом, на ногах русские сапоги. На правом боку — револьвер, на левом — шашка. Примерно так же выглядел и подпоручик Астафьев.

Расстегнув кобуру и положив руку на торчащую оттуда рукоятку, Старицкий подошел к нам и приказал:

— Разойдитесь, братцы!

Преображенцы зашумели:

— Мы тут сами себе хозяева!

Взбешенный этим неповиновением, Старицкий побледнел. Видя, что он хочет припугнуть их револьвером, участники митинга возмущенно закричали:

— Долой Старицкого!

— Сыщик!

— Полковой шпион! [2] Как-то зимой Старицкий по поручению командира полка Гадона проводил дознание по делу десяти солдат, задержанных царской охранкой. Старицкий рьяно добывал сведения, компрометирующие арестованных. Это было известно гвардейцам. Поэтому они и выкрикивали «сыщик», «шпион».

Старицкий повысил голос, стараясь всех перекричать:

— Опомнитесь!.. Солдаты вы или нет?

— Это только вы нас скотами считаете…

— Довольно, натерпелись!

— Побойтесь бога! — продолжал взывать к гвардейцам дежурный. — Если у вас есть какие-либо жалобы, то каждый может заявить их законным порядком. А сейчас — разойдитесь, не безобразничайте!

В ответ послышалось:

— Вон Старицкого!

Видя, что собравшихся ему не унять, Старицкий что-то сказал по-французски своему помощнику. Астафьев исчез. Старицкий тоже стал медленно пятиться назад. Добравшись до ворот, скрылся за забором. Митинг был сорван. Зная, что сейчас прибегут офицеры, мы покинули двор.

Когда явились командиры, все уже лежали на койках и делали вид, что спят. Ротные остановились в замешательстве. Поднимать нас они не решились.

Я, свернувшись на шинели, думал, перебирал в памяти происшедшее. В ушах звенели слова:

— Пусть объяснят, где наши товарищи, которых арестовали зимой! Освободить их и вернуть в полк! Пиши, Басин.

Я отвечал:

— Пишу-у!

— Чтоб допускали к начальству с жалобами. Пиши…

— Пишу, братцы, пишу! — И заносил все это в тетрадку, которую теперь спрятал за пазуху. Ни за что не отдам ее преждевременно. Что-то будет завтра? Конечно, придет командир полка, а может быть, и командующий дивизией. В первую очередь спросят с Прыткова, меня, Андреева. Но мы не сдадимся! Будем добиваться, чтобы наши требования дошли до царя.

…Ночь плыла над Петергофом, теплая, тихая, июньская. Императорский дворец был погружен в сон. Не спали лишь его охранители да многие из нас.

Утром 10 июня офицеры, явившись в роты, не здоровались с нами. Не скрывая негодования, они спрашивали, что случилось вчера. Но все молчали.

Приехал генерал Гадон и тоже, не поздоровавшись, холодно поинтересовался:

— Что там у нас произошло? Чего мы хотим?

И ему никто не ответил.

Генерал прошел вдоль строя взад-вперед, внимательно вглядываясь в лица, потом остановился и сказал:

— Как не стыдно! Вы же — преображенцы, прибыли в гости к государю и так позорно ведете себя. Срам! Пятно на гвардию! Вы меня поняли?

Опять гробовое молчание. Крайне обиженный и расстроенный, Гадон произнес:

— Ну, раз вы меня не поняли и не хотите понять, то, как ни дорого мне имя полка, честь его, я вынужден обо всем доложить высшему начальству. Пусть оной карает вас.

Мы каменно молчали.

Никто не отзывался на обращения Гадона, надеясь, что я выйду и изложу ему наши требования, текст которых находился у меня. А я рассудил так: если сейчас объяснить генералу, чего мы хотим, то он и остальное полковое начальство постараются это происшествие замять и вряд ли поставят о нем в известность высшее командование.